Горелый Порох - Петр Сальников

К полудню достигли Зуши. Сняли с машин детвору и стариков. Стали думать о переправе. И нужно ли было переправляться? Еще не было ясно, какой берег удобнее выбрать для отрывки огневых позиций, где должна проходить очередная линия обороны. Об этой линии Лютов слышал от штабных служак, но точного приказа он ни от кого получить не мог. И это обстоятельство давало ему возможность собственного выбора. Подсказала обстановка. На уцелевшем еще мосту переправой командовали регулировщики во главе с пехотным капитаном. Все они были предельно злы и на вопрос комбата Лютова: «Каким порядком будет пропущена через мост его батарея?» — он получил от начальники переправы такой ответ, от которого лейтенант совсем не по-мужски сконфузился перед своими батарейцами. К трехэтажному мату капитан, тыча рукой на Зушу, добавил:

— Через реку раком без порток — жопой на восток. Вот таким порядком!

Капитан явно дурачился и нельзя было понять: то ли спьяна, то ли он потерялся умом. Ворот его гимнастерки был растерзан до последней пуговицы, лишь на одной малиновой петличке малиновой капушкой крови посверкивала капитанская шпалка. При ругани и дурацких шутках одной рукой он яростно теребил грудь, будто там сидел горячий осколок, а второй пятерней скреб окровавленную повязку на голове.

— Я ведь могу и пожаловаться, капитан, — чтобы как-то не остаться оскорбленным, твердым голосом и с некоторой заносчивостью ответил комбат на выходку капитана.

— Самому Гудериану пожалуйся, а то до Москвы далеко топать, — опять с какой-то несерьезностью ляпнул капитан. Да и зря комбат просил переправы. Регулировщики вдруг задержали движение с юга, и тут же со стороны Тулы, на среднем газу, через мост двинулись «Т-34-ки». В свежей серо-зеленой краске, несколько парадно они, очевидно, шли на исходные позиции для отражения врага между Орлом и Мценском, откуда отходили разгромленные части, в том числе чудом уцелевшая батарея противотанкистов. Комбат с каким-то радостно-растерянным чувством считал танки — их было, на удивление, много. Такого числа советских танков Лютов не видел с самого начала войны. Сбившись со счета, комбат, переменившись в лице, принимался вдруг нашептывать: «Гудериан, Гудериан, Гудериан…» Да, лейтенант слышал это имя и от солдат и от начальства различного ранга. Слышал, но не придавал значения этому призрачному генералу. То его называли танковым богом Германии, то львом с броневым лбом и когтями. Но он представлял ту грозную силу, которая вот уже бессчетные километры громит наши полки и дивизии, сметая все на пути к желанной цели — к столице России — Москве. Вперемежку с танками в колонне шли грузовики и цистерны, машины материального и боевого обеспечения. Лейтенанту Лютову, сержанту Донцову, всем батарейцам, как и другим войскам, скопившимся на подходе к Зуше, и даже беженцам, которые тоже остановились и глазели на родные танки — всем, всем хотелось, чтобы эта бронированная колонна никогда не кончалась. Вослед за танками прошло аэродромное хозяйство — значит, будут и самолеты. Затем прошел пограничный полк, за ним одетые с иголочки курсанты Тульского военного училища. Шли они непривычно парадно — с расчехленным знаменем. К фронту продвигались и другие части. Главное — они шли на запад, а не на восток, шли вперед, в наступление. И это меняло настроение солдат. «Наконец, — решил Лютов, — наконец-то подошли резервы на смену изрядно потрепанным и утомленным в боях войскам». Он поделился своими размышлениями с наводчиком Донцовым.

— Нам эту «подмогу» сулили еще под Конотопом. А вместо них в спину гудериановские танки ударили…

— Значит, просчет случился. Всякое бывало, — как-то прощенчески оценил обстановку комбат.

— А под Севском похлеще конфуз вышел, — говорил о своем Донцов. — Приказали закопаться в землю у самого аэродрома, на случай обороны его от немецких танков. Наши самолеты, по распоряжению Ставки, должны были для окруженных частей боеприпасы доставить. Обещали и нам снарядов подбросить — в расчетах по паре патронов на орудие оставалось. Ну, закопались, сидим за бронещитками: то в прицелы по ориентирам шарим — как бы танки не прозевать: то в небо глаза пялим — словно бога, самолеты со снарядами ждем. Вскоре и впрямь самолеты загудели. Мы каски долой, морды позадирали кверху — орем, руками машем: давай, братцы, давай подмогу, сыпь манну с неба… А когда самолеты повыныривали из облаков и стали снижаться, мы и рты поразевали, дрожь затрясла — касок одеть не можем: на крыльях черно-желтые кресты оказались. Верь не верь, а над нами десятка два «мессеров» закружилось, а потом, глядь, и тройка «юнкерсов» появилась. Но пока не трогают. Кто-то из шутников даже байку пустил: это-де наши перенарядились — звезды на кресты перемалевали, чтобы ловчее к окруженцам проскочить. Но все оказалось не так. Первыми приземлились «юнкерсы», за ними истребители сели, будто на собственный аэродром. И все как на ладони — наводи пушки и пали за милую душу. Да жаль — нечем было. Аэродромная обслуга тоже не смогла защитить себя.

Лютов и сам не раз слышал об этом печальном эпизоде. Во всей 10-й армии, с которой отступал он, пожалуй, не найти было ни роты, ни батареи, ни захудалого хозвзвода, где бы не знали о том, что случилось под Севском. Солдаты, всяк на свой лад, раздували слухи о позорном и трагичном факте. Лютов от работников разведотдела знал и то, что на одном из «юнкерсов» приземлился тогда сам Гудериан со свитой. И чуть не поплатился танковый генерал за самонадеянность: прилетели-таки наши самолеты и разгрузили на свой бывший аэродром весь бомбовый запас. Жутко было смотреть на пылающие немецкие самолеты, на мечущихся в расплохе генеральскую свиту и охрану. Фашисты, а страх тоже знают!.. Но досталось, как нередко бывало, и нашим артиллеристам, которые обороняли аэродром от гудериановских танков. Позже стало известно, что Гудериан в той бомбежке уцелел, а вот бригада противотанкистов потеряла еще несколько орудии — от своих же бомб…

Лютов, насмотревшись на силу, которая теперь продвигалась к фронту и уверившись в стабильности новой обороны, принял решение не переправляться через Зушу, а занять свое место на ее левом берегу. Отдал приказ на отрывку огневых позиций и капониров. Артиллеристы, изнуренные пешим переходом, запросили пощады: дать передышку — на часок-другой. Две бессонные ночи, утренний бой вымотали вконец силы и дух, и было видно, что это не прихоть солдат, а край их воли и человеческих возможностей. Бывший политрук, вызвавшись командовать остатками артбригады, смущался собственного самозванства. Его одолевало раздвоенное чувство: с одной стороны, ему было жалко солдат, с другой, — он страшился окончательного разгрома оставшейся батареи. А в этом была полная вероятность, если случится соприкосновение с противником при неподготовленности огневого рубежа.

Наводчик Донцов, заметив явную растерянность комбата и в ответ на его приказ «окопаться», втихую от своих огневиков сказал:

— Уходи, политрук, в свою пехоту. Обойдемся без ваших приказов. У батарейцев уже нет сил подчиняться… У них сейчас один командир: смерть или сон!

— Моя пехота уже там, сержант! — Лютов пнул сапогом в землю. — Под ней, матушкой, — перед ним вновь разверзнулась картина, как немецкие автоматчики добивали в окопах тяжело раненых красноармейцев — остатки его роты, как пленили ослабших духом и тронутых малыми ранами.

Донцов, заметив, как на костлявых скулах лейтенанта ходуном заходили желваки, попытался сгладить свою грубость перед ним.

— Теперь и нам один черт: что там, что тут, — Донцов тоже топнул по земле сапогом: — Война всех подравняет…

— Отменяю приказ. Пусть отдыхают бойцы, — легко сдался вдруг Лютов.

— Чего ж отменять? Приказ, он правильный. Иного в нашей ситуации не выдумаешь, — пошел на попятную и Донцов. — Возьмите, пожуйте — от тоски помогает, — наводчик протянул лейтенанту, заскорузлый сухарь. — У нашего шофера НЗ оказался… Хитрющий мужик, я вам скажу…

Лютов было отказался, конфузливо заотнекивался, но сержант настоял на своем.

Комбат, по совету Донцова, своего приказа отменять не стал. Но когда батарея сошла с дороги и на берегу развернулась, как и полагается, в изготовке к бою. Лютов обошел расчеты и организовал поочередную работу по отрывке огневых позиций: половина бойцов отдыхала, а другая копала землю. Сменяя друг друга, солдаты помаленьку восстанавливали свои силы и одновременно подвигалась работа по сооружению укрытий.

Для солдата-артиллериста пальба из собственных орудии или, наоборот, пережидание артналета со стороны противника — это еще не война. Война, каторга, смерть — это когда вместо пушки и карабина у тебя в руках лопата, лом, кайла и прочий шансовый «струмент» и над душой зануда-командир, бесконечно приказывающий, уговаривающим: копать, копать… Сменить позицию и снова — копать и копать. И денно и нощно — копать!.. Первым делом надлежит оборудовать огневую позицию для орудия, затем укрытие для тягача пушки и капониры для боезапаса. И уж в последнюю очередь огневик, каждый для себя, отрывает ровик или окопчик на случай артналета или бомбежки с воздуха. Нередко эти окопчики оставались последним прибежищем артиллериста — собственноручно приготовленная могилка. А чтобы всякая такая работа шла ходче, ретивые начальники, приказывая «копать», обычно напоминали солдатам о присяге, попугивали трибуналом, а то, наоборот, сулили медаль или благодарность генерала.