Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука» - Николай Ямской

И все же шаг, определяющий всю его дальнейшую судьбу, был этим человеком сделан осенью 1928 года. Тогда, начав с небольшого самодеятельного кружка из восьми певцов, двух танцоров, чтеца и баяниста, бывший регент основал армейский музыкальный ансамбль. Именно из этого коллектива буквально через полгода вырос легендарный Ансамбль песни и пляски Советской (ныне Российской) армии, с которым в 1937 году на Всемирной выставке в Париже его основатель завоевал Гран-при, а затем объехал не только всю страну, но и полмира.

Так все узнали имя композитора, хорового дирижера и – что следует подчеркнуть особо – будущего сочинителя музыки Гимна Советского Союза Александра Васильевича Александрова.

Тестировано на лесоповале

Сегодня под эту же мелодию исполняется гимн России. А между тем Александров написал ее еще в начале 1930-х годов. Но только с иными словами и для произведения, которое называлось «Гимн большевиков». Многие потом – особенно в период с 1937 по 1939 год – «допевали» его на лесоповале. Ибо в ту пору превратиться в одночасье во врага народа мог каждый. Даже беспартийный автор партийного гимна. Благо доносы на него лично Сталину писал не кто-нибудь, а сам бывший помощник вождя, переведенный затем на должность начальника Политуправления Красной армии (тогда РККА) Лев Мехлис. В одной из самых убойных своих бумаг он, например, сообщил вождю, что прямо под носом у Александрова, в его Краснознаменном ансамбле, орудует шпионско-террористическая группа.

Под приглядом «главного кадровика»

Однако Мехлис зря старался. Сталин, надо отдать ему должное, верно оценил особую духоподъемную мощь композиторского дарования Александрова и всячески ему в связи с этим благоволил. Поэтому тучи над головой композитора, даже не успев хорошенько сгуститься, мгновенно рассеялись. В том же, не к ночи помянутом, 1937 году Александров получил звание народного артиста СССР. В 1939-м его приняли в большевистскую партию. После чего жить ему в довольно скромной квартирке дома номер 7 на Соймоновском стало даже как-то «не по чину». Поэтому в один прекрасный день за ним прислали не автозаковский «воронок», а грузовую перевозку. И доставили не на Лубянку под «зоркие очи» скорого в дознании следака, а совсем неподалеку – в отдельные «хоромы» Дома правительства, что возвышался на противоположном берегу Москвы-реки.

Просто – «народный»

Слава у этого привилегированного жилища для особ, удостоенных особого внимания вождя, тогда была довольно скверная. Ради одному ему понятной целесообразности хозяин Кремля к вечеру мог жаловать, а наутро уже казнить. Однако и в этом «нехорошем» доме Александру Васильевичу повезло. Здесь он благополучно прожил до 1946 года. И ушел из жизни дважды лауреатом Сталинской премии, да еще в чине генерал-лейтенанта.

Но вот что интересно: на памятной доске с его именем и барельефом – а подобными плитами в бывшем Доме правительства сегодня увешан весь фасад – всех этих званий нет. Есть только два – «народный артист СССР» и «композитор».

Когда музыка ведет, а не уводит

Впрочем, в отношении Александрова этого вполне достаточно. Ну кто же не знает, что он автор музыки к Государственному гимну, который, к какому времени ни приложи, по крайней мере трижды у нас становился песней о главном. Так что не сразу и разберешь, то ли мы сами все время бежим по одному и тому же замкнутому кругу, то ли собственно песня, что называется, «умри, но лучше для России не напишешь!». Ведь композитор и впрямь вложил в данную мелодию довольно мощный заряд неувядающей державной мощи. А кроме того, не будем забывать другую воистину великую вещь этого же композитора, под которую, когда пробил час, страна встала не по обязанности – по велению сердца.

Я имею в виду марш «Священная война».

«Вставай, страна огромная!»

Музыку к словам поэта В.И. Лебедева-Кумача Александров написал в конце июня 1941 года, то есть в самом начале Великой Отечественной войны. Он же затем дирижировал своим Краснознаменным ансамблем на площади перед Белорусским вокзалом, от которого тогда один за другим уходили эшелоны на фронт. Чудом вернувшийся с него в 1945 году один мой довольно дальний родственник потом вспоминал: «Глупые, навеянные предвоенной пропагандой представления, что война будет только на чужой территории, стремительно-победоносной и потому малокровной, развеялись довольно быстро. Мы уходили, уже осознавая, что, даже если повезет остаться живым, впереди долгие испытания, боль, каждодневная игра со смертью. Ноги, понятное дело, не очень-то шли. Но на вокзале оркестр играл «Вставай, страна огромная!». От этой музыки внутри разворачивалась какая-то пружина. И ребята буквально взлетали на подножки теплушек – так она звала в бой…»

Полагаю, что только за одно это Александрова можно было удостоить не одной, а еще нескольких памятных досок. В том числе на Белорусском вокзале. И конечно же на стене дома номер 7 по Соймоновскому проезду.

Искусство бригадного подряда

В том же 1939 году, когда Александр Васильевич Александров поменял свое прежнее жилье на квартиру в Доме правительства, из перцовского теремка проводили еще одного высоко оцененного властью счастливчика. Им стал художник Павел Соколов-Скаля. К концу 1930-х годов этот бывший авангардист и, безусловно, мастеровитый живописец окончательно сделал своим творческим приоритетом создание огромных пафосных полотен, которым официально было присвоено звание «окон истории». В 1938 году, например, таким «окном» стала его картина «И.В. Сталин на Царицынском фронте». А в начале 1939 года он уже вовсю трудился над следующим крупноформатным полотном под названием «Взятие Зимнего дворца».

Понятно, что при таком размахе и темпах Соколов-Скаля не мог обойтись без целой команды помощников, которые выполняли всю черновую работу. Да и площадь требовалась несравненно большей кубатуры, чем имелась в бывшем владении инженера Перцова.

«Большому кораблю» – и ордер в руки

Новую, достойную его «окон истории» мастерскую Павлу Петровичу предоставили на Масловке. И здесь наконец-то самый удобный момент прояснить, как на перцовской мансарде оказался Роберт Фальк. Напомню, что по возвращении в 1937 году из Франции художник фактически оказался и без крыши над головой и без работы. Прежняя мастерская на Мясницкой ему уже не принадлежала. Настоящая живопись – как он ее понимал – была официально осуждена и всячески вытеснялась из общественного оборота. Первая же, с большим трудом выбитая персональная выставка в 1939 году оказалась для Фалька последней. И оставалась таковой без малого два следующих десятилетия. Совершенно неведомо, чем бы такое призрачное бытие обернулось для художника, если бы Соколов-Скаля по-прежнему «изобразительно вписывался» в ранее отведенную ему студийную кубатуру на Соймоновском… Но творец «окон истории» убыл. А за освободившуюся на перцовских мансардах студию разгорелась нешуточная борьба.

Тихий авангард

Рождественский, Куприн и другие проживающие по соседству художники решили внедрить в эту студию Фалька. В планы же работников домоуправления это никак не входило – они все время жаждали учредить там что-нибудь коммунальное. Например, в тот момент – служебное помещение для уборщиц из Военной академии имени М.В. Фрунзе. Ценой невероятных хлопот и бесконечной беготни по инстанциям влиятельных «распорядителей швабр» удалось тогда кое-как угомонить. «Тружениц половой тряпки» пристроили в другом, менее пафосном при их ремесле месте. А под фигурную крышу затейливого дома на Соймоновском вселили Фалька. Так произошло долгожданное воссоединение трех друзей, трех художников – выходцев из молодежного крыла давно, казалось бы, и надежно загнанного в небытие русского авангарда.

Цветы запоздалые

С той поры и до конца своих дней вся троица несуетно трудилась в этих исторических мастерских над своими картинами. И там же, в своем узком, разбавленном лишь самыми близкими людьми кругу, чаще всего проводила свободные вечера.

По воспоминаниям, душой этих посиделок да и всей компании был Куприн. Он самозабвенно музицировал на отреставрированном собственными руками комнатном органе. А еще составлял замечательные букеты из цветов и сухих трав. Наиболее удачные Александр Васильевич раздаривал кол-легам-живописцам, в том числе тем, кто когда-то верховодил в «Бубновом валете». Так что, по утверждению знатоков, приметы той купринской икебаны можно сегодня обнаружить в самой Третьяковке – в выставленных там натюрмортах П. Кончаловского, И. Машкова, А. Лентулова. И это помимо в том же ряду выставленных работ самого Куприна.

Не говоря уже о мирового значения коллекции картин Роберта Фалька, самого «громкого» – в смысле самого продвинутого в поисках формы – из «тихих валетов».

Другой талант, другие «окна»