После немоты - Владимир Максимов

Справедливости ради, следует отметить, что все, сказанное мною, не составляет открытия или секрета для многих политиков, общественных и промышленных деятелей Запада, но, если быть до конца откровенным, то большинство из этих деятелей склонны намеренно оттягивать демократическую эволюцию на Востоке по одной весьма прискорбной причине: тоталитарный мир, освободившись от тирании, откроет архивы и тогда обнаружится сколько, когда, кому и в какой валюте платили за их намеренную слепоту и комфортабельную уступчивость, а это, естественно, повлечет за собою соответствующее возмездие.

В начале своих беглых заметок я намеренно выступил с позиций „адвоката дьявола", ибо только вскрыв нехитрый механизм современной прагматической мысли, можно наглядно убедиться, что, сколько бы мы ни утешали себя релятивистским суесловием, вместилищем всех проблем человеческих и единственными судьями в их решениях остаются для нас наше сердце и совесть и только одни они мерило всех ценностей на земле и только в них наше спасение.

Ноябрь 1977 г.

ОГЛЯНИСЬ НА ДОМ СВОЙ, АНГЕЛ!

„Если Бога нет, - восклицал устами одного из своих героев Федор Достоевский, - то все можно, все дозволено." „Если нет греха, то сама душа - преступление" - вторит ему Бернар-Анри Леви, и фраза эта становится ключом к его „Завещанию Бога". Эта книга поистине вещее свидетельство о катарсисе, через который проходит сегодня поколение автора - поколение вчерашних монтаньяров, совсем еще недавно жаждавших перманентного бунта и всеобщего разрушения.

Справедливости ради надо сказать, что в борениях с окружающей его средой оно - это поколение - сумело вырваться из ее удушающей буржуазности и, в известном смысле, опередить время, но, преодолев повседневность, вдруг оказалось перед новой пустыней, где уже вовсе нечем было дышать и некуда больше двигаться. И тогда первые оглянулись, с головокружительной горечью убеждаясь в том, что вырвались не столько из той самой среды, сколько, и прежде всего, оторвались от самих себя, от Закона, который изначально был в них заложен.

И здесь, как в детстве, когда мир еще полон загадок и единообразия, их вновь закружили трагические в своей голой простоте вопросы: что, зачем, почему? Что я такое, зачем я живу и почему мир так глубок и объемен? В этой непреходящей банальности самопознания и заключен, на мой взгляд, подлинный смысл всякой сколько-нибудь серьезной философии вообще и новой книги Бернара-Анри Леви в частности.

Кто-то из моих современников горько заметил: „Чтобы по-настоящему понять, что такое Свобода, надо ее сначала потерять". Это, видимо, правда по отношению к современности, но все в Человеке должно протестовать против этого: неужели и впрямь, чтобы ощутить ее возвышающий вкус, нам необходимо пройти сквозь ад освенцимов и колымских ночей, неужели и вправду, чтобы пробиться к ней, нам нужно сначала захлебнуться собственным криком и кровью, неужели и в самом деле прежде, чем стать свободными, мы обречены кружиться по всем девяти кругам нечеловеческих испытаний?

Нет, говорит нам Бернар-Анри Леви, нет и еще раз нет! Человек как отдельная личность, неповторимый индивид самодостаточен для того, чтобы остаться свободным. Он призывает нас к Сопротивлению. К Сопротивлению не мученика, а Человека, одаренного Божественной свободой воли, выделенного из общей массы, одинокого, но, тем не менее, защищенного своим одиночеством от гибельной трясины стадного мышления, коллективного детерминизма и личностного распада.

„Итак, когда я говорю о трансцендентальном идеализме, - это просто прием, чтобы избежать дилеммы, в которую меня бросает философия. Когда я утверждаю „есть что-то от Человека", достаточно этой установки, означающей обратное предмету, области мира или категории Бытия. Когда я при этом говорю „Человек" - это не предмет, а не что иное, как перспектива мира, точка зрения на Бытие, точка зрения просто безнадежного, но упрямого Сопротивления".

Но даже в безнадежности этого Сопротивления Бернар-Анри Леви усматривает спасительную для Человека альтернативу. Мистическое одиночество Исайи или Иеремии для него убедительнее триумфальной безликости Наполеона или Сталина. Для него плата за Свободу и есть Одиночество, но оно-то и подвигает Человека к беспрерывному Сопротивлению.

Помнится, в Таганской тюрьме, еще будучи мальчишкой, я получил свои первые пять суток карцера. По возвращении в камеру один матерый зэк спросил меня:

- Что, малолетка, голодно было?

- Нет, - вполне искренне ответил я, - к голодухе я с детства привык, скучно было.

Тот назидательно помахал у меня перед носом заскорузлым пальцем:

- Запомни, малолетка, человек, которому наедине с собой скушно, уже не человек, а дерьмо.

Этот старый каторжник, как я теперь понимаю, был во сто крат свободнее своих тюремщиков.

В „Завещании Бога" огромное количество фактов и ссылок, уличающих современников автора в политическом лукавстве и двоедушии. Их можно было бы приводить до бесконечности, удивляясь их новизне и убедительности, но не в них непреходящая ценность этой книги, делающая ее воистину классической. Она - эта ценность - в ее выстраданной неожиданности, в ее обнадеживающей новизне, в ее перспективной необходимости.

Особое место занимает в книге тема еврейства и его роли в мировой истории. Действительно, падали империи и государства, обращались в прах целые племена и народы, рушились цивилизации, а это странствующее сообщество, направляемое ведомым только ему Откровением, проходило сквозь Время, не утеряв из Священного свитка не то чтобы слова, даже запятой. Это пророческое племя сохраняло в себе Закон, не страшась платить за свою верность Ему несметным числом погромов и казней, зачастую обращаясь на своем пути то в дым собственных храмов, то в пепел Майданеков и Дахау. Этот вещий народ и являет собою для автора меру и сосуд вечного Сопротивления.

„Завещание Бога" хочется цитировать почти целиком, но не имея (и к сожалению!) такой возможности, я позволю себе только еще одну цитату и - последнюю:

„… я говорю, что единственная этика в силе устоять - та, что и Народу сумеет противопоставить глухой голос простых людей, то есть голос чистых субъектов во всей их несокрушимой и непреходящей обособленности. И единственная традиция людей-одиночек, не боявшихся порицать народы, когда народы заблуждались, решительно отождествлять их с Государством, когда сему Государству они повиновались, одиночек, наделенных славной дерзостью осмысливать Добро и Зло, независимо от количества соратников, - в том, что эти глашатаи, эти одиночки, эти люди с негромким именем, писаниями своими свидетельствуют, что они люди как все люди - лишь бы эти самые „все" согласились мыслить собственными мозгами, то есть не буквой Закона. Это те, кого Библия окрестила „пророками", и мы вскоре увидим какую модель они завещали миру, модель Сопротивления, найденного вне идолопоклоннических тропинок".

Определяя сущность Кокто, Моруа в своем эссе о нем привел коротенький анекдот, в котором родители спрашивают у своей малолетней дочери:

- Ангел принес тебе братика, хочешь увидеть братика?

- Нет, - простодушно ответила та, - я хочу увидеть ангела.

Кокто, заключал после этого Моруа, всегда хотел увидеть ангела.

Мне кажется, это в полной мере можно отнести и к Бернару-Анри Леви[2]: он не хочет видеть, так называемую трезвую реальность, он хочет видеть ангела, ибо Человек, однажды увидевший ангела, может ослепнуть, но он уже никогда не будет Рабом.

ЛИТЕРАТУРА ПРОТИВ ТОТАЛИТАРИЗМА

Когда в начале шестидесятых годов в русской культуре возникло, так называемое, явление Солженицына, многие в современном мире восприняли этот феномен, как чудо. Но для внимательного наблюдателя последнего полувека нашей отечественной словесности это явилось лишь закономерным следствием ее изначального процесса. Явление такого порядка, как Солженицын было бы немыслимо вне общего контекста литературного противостояния диктатуре, начиная чуть ли не с первых лет после Октябрьского переворота.

Это противостояние ведет свою родословную от расстрелянного Гумилева, через замолчанного Булгакова, замученного в концлагере Мандельштама, затравленных Зощенко и Ахматову к затравленному же Пастернаку и, наконец, до выброшенного из страны Солженицына. Я называю только вершины этого Сопротивления, у подножья которых теснилось целое созвездие не покорившихся диктату художников от Юрия Олеши до Юрия Домбровского включительно.

Все они, вместе взятые, не составляли собою никакой профессиональной или организационной структуры, любая такая структура была бы мгновенно раздавлена самым жесточайшим образом. Дело и творчество каждого из них явилось результатом его сугубо личного, духовного решения, но собранные историей воедино, они оказались той непреодолимой силой, благодаря которой наша литература не только выстояла под тотальным прессом культурной диктатуры, не только сохранила беспрерывность живой нити литературного процесса, но в конце концов заявила себя сегодня во всем блеске мирового признания.