Только никому не говори. Сборник - Инна Булгакова

— Он тебе сказал?

— Он. Не мог этот венок принадлежать ей?

— Веночек с могилы? — вскрикнула тетка. — С какой стати?

— Я ее видел в вашем кресле. Тогда в пятницу.

— Через год! — Майя Васильевна откинулась на спинку, тотчас выпрямилась, поежилась. — В моем кресле… Нина? Ты не ошибаешься?

Саня слово в слово повторил описание внешности покойной.

— Да, это она. Та еще штучка.

— В каком смысле?

— Все эти порывы, экзальтация… не доверяю женщинам. Вдруг исчезла. Ночью, тайно. Это нормально?

— Скажем, необычно.

— Что ей нужно в моем доме?

— Тетя Май, она умерла.

— Год назад? Тебя Анатоль своей дурью заразил?

— Она умерла на моих глазах.

— А потом поднялась и скрылась в неизвестном направлении. — Майя Васильевна взяла со столика венок и бросила его Сане на колени. — Забери. Я не позволю издеваться над собой.

— Никто над вами…

— Не позволю!

— Тетя Май, а может быть, Нина Печерская пришла в дом за какой-нибудь своей вещью?

— Все забрала до последней булавочки, — тетка помолчала, справляясь со своим гневом или страхом. — Вышла в сад — двери утром оказались незапертыми — и будто в воду канула.

«Вышла в сад — и будто в воду канула» — слова эти звенели в голове, когда стоял он на крошечной веранде и глядел в сад, уже вечерний, фиолетовый, с пятнами снежного праха на земле. Прохладно и тревожно. Почему нас так тревожит тайна, особенно тайна смерти? «Вышла в сад — и будто…» Неприкаянная душа возвращается на место преступления. Странный символ. Что мне дело до несчастной женщины, которую я никогда не видел и не увижу?.. Ты ее видел — вот в чем дело, вот что не дает покоя: потаенное, но торжествующее зло. За что? Рубашечка и чепчик. Кукла? Ребенок?.. В покое. Анатоль: она должна успокоиться в саду.

Что я видел тогда на столике? Край черной сумки и еще какой-то предмет, тоже густого черного цвета, странной формы. Вероятно, и он был виден не целиком, частично, что-то приглушенно, матово блеснувшее. Призовем на помощь психоанализ. С чем для меня ассоциируется этот предмет? Без колебаний: со смертью. Ну конечно, мертвое лицо и удавка… из крученого шелка, точно! Лицо и шея на фоне тускло-лиловой обивки кресла. Подмешиваются и зеленые тона — колючие листья столетника. В сгустившемся сумраке за креслом стоял убийца. Я его не различил, но почудился словно симметричный взмах крыльев… руки! Ну конечно, он держался за концы удавки и отпустил. Спрятал руки, увидев меня в окне.

Однако! Саня оглядел темнеющий сад, оглянулся на розовый огонек лампы за спиной. Не связывайся, шепнул внутренний голосок, не узнавай, вообще не лезь в это дело, будет только хуже. Почему хуже? — пытался он возражать, а голосок умолял, предостерегал, требовал… Неужели я боюсь? Да нет. Что такое?.. Итак, руки — как крылья… широкие рукава? Или могучий разворот плеч?.. На углу дома возникла тень, язычок пламени озарил лицо…

— Настюш! — окликнул Саня ласково. — Ты ж вроде не куришь? — чувствуя почти признательность к ней за то, что она — единственная — абсолютно вне подозрений… в сиреневой куртке своей, в слезах, в тумане… Ну нет! — приказал себе твердо. — Если уж я решился распутать это дело, нужен подход объективный. У нее есть ключи, она могла задушить женщину и бежать из дому вне себя от волнения. А руки-крылья почудились.

После некоторого молчания Настя ответила — и голос ее, резкий и грубоватый, прозвучал смягченно в ночи, даже нежно:

— Не курю. Так, настроение.

— Так присоединяйся.

— А ты выключи у себя лампу: хочется темноты.

Он так и сделал, сели рядом на ступеньку, Настя спросила:

— Вот скажи: неужели все, все — одна грязь и подлость?

Понятно. Ей уже невмоготу от одиночества.

— Что ты. Настенька, так бы жизнь пресеклась на земле. Но есть и дрянь и подлость. Хочешь — расскажи, не хочешь — не надо.

Она явно колебалась, но не выдержала:

— Понимаешь, мы встречались с одним деятелем, давно, с начала первого курса. Первая любовь, так сказать. Надеюсь, не последняя, — попыталась перейти на прежний разухабистый тон, но попытка не удалась. — Мы любили друг друга.

— Да, понимаю.

— И вот что-то изменилось, почти неуловимо, но… чувствуется. Мы на лекциях всегда сидели втроем. — Юлька, я и Генрих (прозвище, на самом деле он Гришка). Прихожу позавчера на последнюю пару — их обоих нет. А мы еще утром всей компанией — нас шестеро — решили после занятий в кино завалиться. Французский детектив — «Смерть в зеркале». Генрих сам предложил. И вдруг — нет их. Не знаю как, но я сразу почему-то поняла. В общежитии особо не развернешься — четверо в комнате, проходной двор, а Майя Васильевна сегодня весь день на кладбище. Ну, смылась — и сюда. Увидела влюбленных в окне. Да черт с ними! — добавила с горечью и закурила новую сигарету.

— Настенька, — заговорил Саня осторожно, как вдруг услышал шорох за спиной, в кабинете: вроде бы открылась дверь из коридора… Вскочил, прислушался, рванулся в комнату, включил свет… бросился в коридор… Обман слуха? Запер дверь на крючок.

— Настя, ты слышала: кто-то входил в комнату?

— Да, кажется, — отвечала она рассеянно. — Майя Васильевна любит неожиданно… хотя нет, она обычно стучится, правда.

— А тут кто-то тайком… — пробормотал он ошеломленно. — Я что хотел?.. Да! Почему ты так сразу поняла, где твои друзья? Он уже бывал здесь, да?

— В том-то и дело. Здесь все у нас и началось — 13 октября в прошлом году, когда хозяйки не было. В той же комнате, понимаешь?

— Однако ваш Гришка…

— Говорю, черт с ними! С обоими. Справлюсь. Не веришь?

— Никаких сомнений. Ты так молода и так прелестна.

— Правда? Я тебе нравлюсь?

— Не мне одному, будь уверена.

Он и говорил уверенно и просто, зная, что никаких там резвых игр и кривляний Настя себе сейчас не позволит.

— Надо пережить, девочка. Изжить.

— Да ладно, перебьюсь. Ерунда.

По ее тону он понял, что вот-вот она начнет жалеть о неожиданной своей откровенности, и переменил тему.

— Посмотри-ка, — поднял японскую зажигалку на свет розовой лампы. — Его зажигалка?

— Его… точно — его! Где ты взял?

— Нашел в чулане.

— В чулане? — Настя расхохоталась; хотя смех слегка отдавал истерикой, чувствовалось в нем и освобождение — намек на освобождение. — Нет, серьезно? Юлька его в чулан спрятала? Какой пассаж!

— В чулан.

— И он там сидел и трясся? Ой, не могу… Погоди. Ведь он всегда заперт!

— В тот момент открыт. Такое уж стечение обстоятельств.

— Вот жизнь, а?

— Да, голубчик. Жизнь. И смерть.

…Саня включил и верхний свет — хрустальная люстра с подвесками — огляделся внимательно. Диван, в углу сложено белье. Стол, на котором возле чернильных чертиков веночек (уж не за ним ли охотились в темноте… «покой» — вечный покой?). Выдвинул все ящики — пустые, лишь в нижнем сосредоточены бумаги покойного ученого… перебрал… с криминальной точки зрения ничего интересного. Платяной шкаф в углу, подвешанный к потолку — парусиновый, заграничный, в нем мои вещи. И стройные ряды книг — спрессованные в тома и томики изыскания о тайнах Божьего мира… «Бархатно-черная… этот священный узор». Если перелистать все книги?.. Не сходи с ума и ложись спать. И все же странно. Странность не в том, что некто — без стука — вошел ко мне, а в том, что «некто» мгновенно исчез, испугавшись моего появления. Можно ли, исходя из того, предположить, что убийца… не торопись. Разгадка невероятной истории будет, я чувствую, труднопостижимой — в лучшем случае. В худшем — мне недоступной.

Пройдя через староуниверситетские дворики, садики — сильное ощущение давно минувшего и прекрасного, и каждая веточка блестит лаково в бессолнечном воздухе, — он достиг владений медицинского института и долго плутал, расспрашивал, пока не нашел нужную аудиторию. Вскоре лекция кончилась, повалил из дверей молодой народ, где-то там в толпе его соседки, ага, вон, прошли, каждая по отдельности (к счастью, не заметив). Саня обратился к юноше, жующему на ходу булочку:

— Слушай, мне Генрих нужен. Ты его сегодня видел?

— Генрих?.. А, Гусаров. Да вон он! Не видишь? Вон у окна.

Ничего парень. Все, как говорится, при нем. И одет соответствующе… в оригинальном черном глухом… кителе, что ли?.. или сюртуке? Словом, нечто очень модное теперь, «белогвардейское», «монархическое». Утонченное. Ну, Печорин. Саня подошел, спросил негромко:

— Вы Генрих? Григорий Гусаров?

— А в чем дело? — неожиданный вызов в голосе, настороженность.

— Как вас называть?

— А что вам угодно, месье?

Саня немедленно предъявил все ту же зажигалку — на этот раз в носовом платке. Для камуфляжа.