Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер

— Они не обидятся, если мы уйдем? — спросила Афикит.

— Не думаю, но вы правы: лучше в этом убедиться, — ответил миссионер.

Он подошел к старейшинам — мужчинам и женщинам, которые держались немного в стороне от толпы, как будто приглядывали за мучениями «отвратительной смерти, которую человек причиняет себе сам» исключительно в силу положения. После кратких переговоров он повернулся к Афикит и кивком показал, что старейшины дали свое согласие.

— На ваши просьбы они ответили словами «хохим алебохи», — сказал он, когда они вошли в медкабинет миссии и Афикит осторожно уложила Йелль на кушетку.

— И что это значит?

Миссионер открыл металлическую дверцу шкафа, взял старинную магнитную лампу и щелкнул выключателем питания. Комнату залил янтарный свет, высветив корзины из веток, утоптанную землю пола (у миссионера все не хватало решимости взяться и замостить полы во всех комнатах миссии), несколько больших полых скорлуп от орехов, наваленных у подножия кушеток….

— Что-то вроде «богини, упавшей с неба», — ответил Эктус Бар. — Не совсем богиня, впрочем, а скорее существо света… Или существо, спустившееся из света… Их язык интерпретировать не легче, чем их поведение! Еще они говорили о «лорме у-идабо», имея в виду скаитов Гипонероса. Можно было бы перевести это как «посланники великого черного» или «посланники ничего». Их внезапное исчезновение впечатлило деревенских. Ну да ладно! У обитателей Гипонероса довольно оригинальный способ прощаться… Так вы знаете Мальтуса Хактара?

Стоя на коленях у скамейки, Афикит нежно погладила Йелль по ледяному лбу. Интуиция настойчиво нашептывала ей, что исчезновение скаитов как-то связано с Тиксу. Думая о нем, она чувствовала сильный озноб, и уверилась, что больше никогда его не увидит. Что имела в виду Йелль, когда предсказывала его возвращение с пустотным сердцем под обликом человека? Полностью ли владела своим рассудком, когда произносила эти ужасные слова?

— Не совсем так… Два моих друга-жерзалемянина, моя дочь и я сама были заморожены и…

— Четыре крио из епископского дворца! — воскликнул миссионер. — Один из моих однокашников рассказал мне эту историю, когда я по случаю заглядывал в Даукар. Вы… Найя Фикит?

— Афикит Алексу, но кое-кто, я полагаю, действительно зовет меня Найя Фикит. Когда нас оживили, Мальтус Хактар отвел нас к дерематам в ремонтной мастерской епископского дворца. Они с муффием Церкви должны были рематериализоваться вслед за нами через несколько минут.

— Что могло им помешать перенестись?

— Дворец был в огне… Возможно, их захватили врасплох наемники-притивы.

— Значит, это был не просто слух: имперские силы штурмом взяли епископский дворец. Кардиналы и викарии захотели шкуры Маркитоля, но откуда нам знать, заполучили ее или нет!

— Маркитоль?

— Маркинатянин, паритоль, Барофиль Двадцать пятый. Я полагал его мерзавцем, как и его предшественника, но ваши слова проливают новый свет на его фигуру и заставляют меня изменить точку зрения. И я немного лучше понимаю фанатичную преданность моего земляка Мальтуса Хактара преемнику Двадцать четвертого…

Крики тропиков пронизывали тонкие стены из лиан и соломенную крышу. Йелль так побледнела, что Афикит на какие-то секунды решила, что та умерла. Она наложила большой и указательный пальцы ей на шею, нащупала яремную вену и почувствовала очень слабое биение сердца девочки.

— Долго она не продержится, — выдохнула отчаявшаяся молодая женщина.

В свою очередь в кабинет влетели Сан-Франциско и Феникс. Черты их обычно непроницаемых лиц исказил ужас.

— Моя голова подсказывает мне, что эти люди свои собственные совершенно потеряли! — негодовал Сан-Франциско. — Они накинулись на трупы полицейских, порезали их на мелкие кусочки и раздавали зрителям.

— Они и нам предложили поесть! — добавила Феникс. — Наши головы посоветовали нам принять, чтобы не идти против их обычаев, но нашим сердцам отвратительна мысль о поедании человеческой плоти.

Она разжала руку и выпустила небольшой кусок окровавленного мяса, который с глухим стуком упал на утоптанную землю. Багровые капли запачкали ее просторную белую мантелетту, а заодно накидку Сан-Франциско.

— Этот обычай и мне показался мерзким, когда я прибыл в миссию, — сказал Эктус Бар, нарушая все тяжелее повисающее молчание. — Со временем я свыкся. Это, кстати, больше, чем простое привыкание: я сам с удовольствием поглощал человеческую плоть, когда понял смысл, красоту этого ритуала.

— И моя голова, и мое сердце оба хотели бы узнать, в чем же это красота антропофагии, — заявил Сан-Франциско.

Как и Феникс секундой ранее, он разжал руку и выронил бело-красный кубик из кожи и мяса, откатившийся к подножию койки.

— Тропики полагают, что, поедая плоть тех, кого они приговорили к «отвратительной смерти, которую человек причиняет себе сам», они принимают на себя часть их судьбы, часть их страданий, — вернулся к теме миссионер. — Они уберегают их от бесконечных скитаний по мирам проклятых душ. Они к тому же считают, что глотание этого мяса не даст им свернуть с пути, избавит от совершения тех же ошибок. Своего рода митридатизация[20]: каждый из жителей Бавало — мужчины, женщины и дети, — впитывает крошечное количество того духовного яда, который привел этих людей, полицейских, кардинала, экзархов, к осуждению на моэ тохи ажумбе.

— Красота этой традиции ускользает от моей головы! — обронила Феникс сквозь поджатые губы.

Эктус Бар вернулся к шкафу и торжественным жестом растворил двери, открывая аккуратные ряды (единственное место, где внутри миссии был мало-мальский порядок) книгофильмов, фишей и кодопосланий.

— Я копил заметки, голографические отчеты и записи целых пятнадцать лет. Я описал более двухсот различных обрядов, которые охватывают все события в жизни тропиков — похороны, свадьбы, рождения, битвы, — и ни один из них не оставил меня равнодушным. Вызывая в той или иной мере изумление, восхищение, отвращение, эти ритуалы разрушили защитный комплекс моего образа мыслей как крейцианина и осгорита, строившийся веками из догм — религиозных или научных. Они дали мне иное видение. В случае с каннибализмом они научили меня прощению: есть плоть человека моэ тохи ажумбе — значит не только освободить его от его ошибок, приняв его в собственном теле, но и признать, что никто не застрахован от заблуждений.

— А растительный яд, которым вымазаны эти несчастные, он не опасен для тех, кто ест? — спросила Афикит.

— Каждый по отдельности глотает слишком мало, чтобы испытать губительные последствия. Тем не менее, кое-какие второстепенные последствия есть, вроде неприятного зуда, или накатывает липкий зловонный пот, а у мужчин случается болезненная эрекция, длящаяся более недели.

Лихорадочный взгляд Эктуса Бара остановился на двух кровавых кусочках, валяющихся на полу.

— Терпеть не могу расточительство… — внезапно прошептал он хрипло.

Он подошел к изножью койки, присел, отогнал набежавших насекомых, поднял два куска мяса, обмахнул их кончиками пальцев и, не колеблясь, затолкал себе в рот. Затем он встал и, глядя в пространство, с явным удовольствием их прожевал. Вопли тропиков снаружи утихли. В восстановившейся тишине, нарушаемой только жужжанием насекомых, исходящие от жующего и глотающего миссионера звуки отдавались с необычным, жутким резонансом.

— Моя голова и мое сердце задаются вопросом, как вам удается примирить с подобными практиками религию Крейца, — заметил Сан-Франциско.

— От этого компромисса зависит мое физическое, умственное и духовное равновесие, — ответил Эктус Бар, продолжая перемалывать зубами свою необычайную пищу. — Я бы давно был мертв, если бы, к примеру, упорно соблюдал свои обеты целомудрия… Моя очередь задать вам вопрос. Легенда гласит, что воители безмолвия путешествуют мысленным усилием; зачем в этом случае прибегать к дерематам миссии?

На это ответила, подняв глаза на миссионера, Афикит. Ей овладело недолгое, но свирепое желание заставить его выплюнуть изо рта гадкое содержимое.