Очерки японской литературы - Николай Конрад

Подобно тому, как это наблюдается и по исторической линии японской художественной литературы, и здесь ряд авторов особенными целями не задаются; они доволь­ствуются лишь рассказом о том, как «оно было», лишь до­бросовестным описанием. Это течение порождает главным образом реалистический роман или пьесу, конечно, разной художественной ценности. При этом одни гонятся за зани­мательностью сюжета, другие довольствуются заниматель­ностью самого привлеченного материала; третьи вообще о занимательности не думают, считая художественное вы­явление всякого материала ценным и важным. Иначе го­воря, здесь мы встречаем и отзвуки авантюрного романа, и сентиментальные новеллы, и лирическую повесть; тут же рядом и натуралистическую беллетристику.

В плане именно такого бесхитростного показа быта японского «Нижнего города» работает вышеупомянутый Кубота. Вот схема его рассказа «Перед праздником Бон» из указанного сборника.

«Бон» или «Урабон» — праздник в Японии происхожде­ния, может быть, синтоистического, но с течением време­ни получивший определенно буддийскую окраску. Прихо­дится он на лето, средину июля, занимает три дня п представляет собою одно из самых популярных, оживлен­ных народных празднеств в Японии. Оп совпадает или, вернее, сопровождается отпуском, получаемым от своих хозяев всем людом наемного труда: ремесленниками, при­казчиками всяких рангов, мастеровыми и т. п. Это — дни, когда широкие народные массы в Японии, от крестьян до мелкой буржуазии, знают только одно: отдых и праздне­ства. Один лишь Новый год может в этом смысле сравнить­ся с праздником Бон.

Праздник Бон, собственно говоря, «праздник мертвых». Но это отнюдь не «поминовение усопших», сопряженное с горестными воспоминаниями о них, печальное и скорб­ное, наоборот: радостпое переживание общения с ними. В эти дни усопшие «оттуда» на время возвращаются к своим оставшимся здесь друзьям.

Праздник предваряет «канун». Это — день ярмар­ки, оживленнейшего базара, где всякий может и должен купить все то, что требуется специальным ритуалом. Улицы и площади заставляются ларьками, лавочками, за­полняются бродячими торговцами, и вечером — при свете тысяч фонариков и электрических лампочек — все это гудит, шумит, в разные стороны движется и оживленно торгуется.

За «кануном» идет день «встречи». Дома украшаются фонариками, на набережной морей, рек, речек, ручейков устанавливаются факелы, плошки, фонари. Это привет­ственные огни, долженствующие встретить возвращающих­ся на землю отошедших друзей и показать им, что здесь их по-прежнему любят и ждут.

За «днем встречи» наступает радостное общение. Толпы парода переполняют храмы, кладбища. Возжигаются бла­говония, дымят курительные свечи, блистают цветы — все это в честь тех же возвратившихся теней, как символ радо­сти свидания с ними.

И, наконец, «день проводов». Па этих же побережьях всюду у воды — тысячи игрушечных лодочек п корабликов, сделанных из соломы или бамбука, которые спускаются на волны и постепенно уплывают вдаль. На каждом из этих суденышек горит огонек — плошка, фонарик, свеча, и с этими огоньками скрываются вдали и тени прошедшего, тени потусторонних гостей — до следующего года.

В такую обстановку автор помещает свой рассказ, свою повесть об одной женской судьбе, печальной судьбе, выпав­шей на долю молодой девушки о-Тисэ. И наряду с ней в том же повествовании выступает для большего оттенения и вторая подобная же судьба — другой девушки, о-Сии. Так что в результате получается рассказ о двух отвергнутых девушках.

Все их несчастье состоит только в том, что они отверг­нуты женихами, что у обеих расстроилась помолвка: у од­ной — давнишняя, у другой — неожиданная; от одной ушел тот, в ком она с давних пор привыкла видеть своего будущего мужа, от другой — тот, кто ей недавно полюбил­ся, пли, вернее, кому недавно полюбилась она, пбо так ста­вится в Японии вопрос и по сию пору.

Нужно знать, чем живут еще эти круги японского обще­ства, чтобы понять всю катастрофу, разразившуюся над ними. Отвергнутая невеста — это клеймо, эта печать веч­ным позором ложится на девушку. Она отвергнута, рас­суждают кругом, значит, есть па то причины; начинаются разговоры, сплетни, пересуды об этих причинах, и вокруг девушки воздвигается такая груда всего, что она пе в силах дальше выносить этого ужасного бремени. Волны или по­лотно железной дороги приобщают к своей печальной хро­нике еще один эпизод.

И во всей подобной исторйи почти всегда мужчина занимает самую выгодную позицию. Он выбирает, он от­вергает; он дарит свою благосклонность, и в любой же мо­мент он ее отнимает. Девушка только принимает и счаст­лива, если эта благосклонность покоится на пей долго и нерушимо. И если она даже покинута, в пей все же теп­лится надежда на то, что вдруг, может быть, что-то про­изойдет и ушедшая любовь к ней вновь возвратится. А вместе с тем и грезы о счастье, о жизни.

Покинута о-Тисэ перед праздником Бон — возвраще­ния теней прошлого, и вся обстановка вызывает в ней воспоминание об этом ушедшем счастье. Опа слышит пе­чальный рассказ соседки о такой же грустной участи, по-стигшей знакомую девушку, такую, казалось, хорошую и достойную. Она узнает о причинах разрыва помолвки там, сравнивает все происшедшее с тем, что было с нею самой. Погружается в печальное воспоминание. Но подобно тому, как праздничный фонарик в ее доме, по традиции зажжен­ный для встречи отошедших теней, знаменует собою, что все может вернуться, даже отошедшие в тот мир, так и в ее душе все еще теплится надежда, и неожиданный приход дяди, о котором она знает, что тот всячески способствует их браку, зажигает в ее сердце яркий факел ожидания — возвращения жизни и счастья. Но смутна эта надежда, не­надежна она, и тускло мерцают для о-Тисэ яркие огни Бона. И совсем почти гаснут они для нее, когда она уже после того, как надежда оказалась напрасной, после того, как около нее пронеслось дыхание смерти (кончина род­ственника), окончательно все сковавшее,— вновь вступает в вынужденную жизнь на людскую ярмарку.

Таков этот бесхитростный рассказ, переданный не без легкого сентиментального уклона: рассказ, собственно, ли­шенный особой фабулы, построенный на одной коллизии, но тем не менее необычайно метко обрисовывающий кусо­чек жизни этих кругов японского общества. Любопытно отметить, что такое быто- и нравоописательное течение часто скатывается совершенно к статическому сюжету. Та­ков, например, маленький рассказ большого писателя, при­знанного эстета, Нагаи Кафу— «За деньгами», просто, но детально описывающий день одной служанки в «доме сви­даний». Описывается, как она встала, начала уборку, как потом хозяйка послала ее со счетом на дом к гостю, кото­рый был в этом домике и оставил счет неоплаченным; описывается, как она вышла на шумную улицу, запуталась в трамваях, наконец доехала до нужной остановки, с тру­дом отыскала нужный ей дом и наткнулась на отсутствие искомого лица в данную минуту дома. Кончается рассказ словами: «Когда она возвращалась обратно, на улицах уже зажигались фонари». В сущности, ничего, кроме путешест­вия этой недалекой девицы, в этом рассказе нет, и автор этим довольствуется, как довольствуются, по-видимому, и читатели, для которых это все написано.

Такой уклон в бессюжетность становится особенно за­метным с постепенным усилением в японской беллетристи­ке натуралистических тенденций. Здесь часто мы сталки­ваемся с такими произведениями, которые прямо поражают этой своей стороной. Таково, например, одно произведение Нацумэ, знаменитого романиста, одно время кумира япон­ской молодежи, произведение, которое трудно даже отнести к привычному для нас жанру. Оно называется «Через стек­лянную дверь» и описывает чрезвычайно несложную си­туацию: герой сидит у себя в комнате й смотрит через стеклянную дверь. Дальше идет описание отдельных пред­метов и изложение его мыслей по их поводу или без особое го повода. И все. Между прочим, тот же Нацумэ может быть назван отчасти представителем того своеобразного течения в литературе, которое приходится охарактеризо­вать как психоаналитическое, то есть целиком построенное на выявлении своих мыслей и переживаний, на копатель- стве в своих собственных п чужих душах. Иными словами, полное погружение в душевный мир одиночки-интеллиген­та и старательное выставление всего, что там есть замеча­тельного и незамечательного. Есть ряд произведений такого типа, которые обладают огромной силой, достигают сильнейшей выразительности; есть произведения, овеян­ные дыханием некоторых страниц Толстого и Достоевского. Но рядом с ними нарочитое копательство, доведенный до самоцели анализ.