Хрущев. Смутьян в Кремле - Юрий Емельянов

Первый контрудар противники Хрущева решили нанести по рассказу «Один день Ивана Денисовича» и его автору. Были предприняты усилия для того, чтобы не допустить присуждения Солженицину Ленинской премии за его рассказ. На заседании Комитета по Ленинским премиям против одобренного Хрущевым рассказа неожиданно выступил первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов. Позже он утверждал, что ему «показалась нелепой сама мысль присудить премию имени Ленина за книгу, в которой рассказывалось о подробностях лагерного быта». Павлова поддержал космонавт Герман Титов. Павлов вспоминал, что «вечером того же дня» ему позвонил председатель КГБ В.Е. Семичастный, который предупредил его: «Завтра тебе будет еще труднее: защитники Солженицина готовятся к атаке. Я пришлю тебе следственное дело». Возможно, в следственном деле Солженицина имелись какие-то материалы, которые можно было истолковать таким образом, что ему не следует присуждать Ленинскую премию. Также ясно, что Павлов и Титов выступали при скрытной поддержке руководства КГБ, а возможно, и ряда других видных деятелей страны.

Павлов констатировал: «Кандидатуру сняли с обсуждения, хотя уже и в «Правде» и в «Известиях» были опубликованы статьи, рекламирующие и "Один день Ивана Денисовича", и самого Солженицына как безусловного претендента на Ленинскую премию». Павлов уверял, что «Хрущев все это понял, принял и, по-моему, не обиделся, по крайней мере никаких изменений в его отношении ко мне не почувствовал». Однако вряд ли с этим замечанием можно согласиться. Скорее всего, Хрущев решил скрыть свои подлинные чувства. Хрущев прекрасно понимал, что Павлов не решился бы на такое выступление, если бы не ощущал поддержки со стороны более влиятельных лиц, а потому он и не стал срывать свое раздражение на Павлове. На самом деле Хрущев прекрасно понял, что отказ Комитета присудить Солженицину Ленинскую премию – это было небольшое, но реальное поражение Хрущева. Ведь рассказ, который Хрущев использовал в качестве важного инструмента в дворцовой интриге, был признан не достойным награды, которую предложил Хрущев.

Одновременно ряд партийных руководителей, и прежде всего те, кто отвечал за идеологическую работу партии, стали указывать Хрущеву на то, что, воспользовавшись критикой культа личности, в советской культуре стали развиваться «явления, чуждые советскому строю». Для таких заявлений были известные основания. В последующем многие из деятелей культуры, подвергнувшихся в 1962—1963 годах критике властей, либо эмигрировали, либо выступили против советского строя в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Правда, грубая атака властей на ряд деятелей культуры в конце 1962 – начале 1963 годов сама по себе способствовала росту их оппозиционности. Очевидно, Хрущев понял, что ему не стоит вступать в конфронтацию с влиятельными руководителями страны, которые указывают ему на опасность идейного перерождения советского общества. Видимо, по этой причине он решил продемонстрировать свою готовность дать отпор любым «идейно-политическим шатаниям».

1 декабря 1962 года Хрущев посетил выставку в Центральном выставочном зале в Манеже, организованную по случаю юбилея Московского отделения Союза художников СССР. Его сопровождали Суслов, Полянский, Косыгин, Кириленко, Шелепин, а также руководители Союза художников СССР. Впоследствии утверждалось, что сопровождавшие Хрущева лица специально спровоцировали его на скандал, подведя его к картинам абстракционистов и прокомментировав их соответствующим образом. Но это было не так. За два дня до похода в Манеж на Президиуме ЦК было обсуждено письмо группы художников в ЦК КПСС с критикой формалистических произведений и их авторов. 29 ноября Хрущев, как записано в протоколе заседания Президиума ЦК, «остро высказывается по поводу недопустимости проникновения формализма в живописи и крупных ошибок в освещении вопросов живописи в «Неделе» и газете «Известия». Резко говорит по адресу т. Аджубея. «Похвала» Суслову. (То есть Хрущев иронично «хвалил» Суслова за появление крамолы в живописи. – Прим. авт.) Проверить положение, «Неделю», разобраться с выставками. Кассировать выборы (видимо, в выборные органы Союза художников. – Прим. авт.), отобрать помещение, вызвать, арестовать, если надо… Может быть, кое-кого выслать».

Очевидно, что Хрущев шел на выставку с намерением устроить разгром «чуждых явлений» и, подойдя к картинам абстракционистов, сознательно утрировал свое возмущение увиденным. При виде работ Р. Фалька, Э. Белютина, Э. Неизвестного Хрущев стал кричать: «Мазня!» «Осел мажет хвостом лучше!» Тут же Хрущев вступил в полемику с Эрнстом Неизвестным, обвиняя его во всех смертных грехах.

Скандал в Манеже стал шоком для либеральных интеллигентов Москвы, для тех, кто всецело одобрял Хрущева. Многие из них, как и герои эренбурговской «Оттепели», восторгались новыми временами. Они мнили себя людьми с крепкими легкими, и им дышалось легко в хрущевское время. К концу 1962 года их не смутили бесконечные невыполнения Хрущевым его обещаний, его ошибки в хозяйстве, затормозившие развитие страны, его провалы во внешней политике, не раз ставившие мир на грань всеобщего уничтожения, его действия по разгрому вооруженных сил. Их даже не смутил расстрел рабочих в Новочеркасске, осуществленный с его разрешения. Они были готовы все простить ему за «десталинизацию» и некоторые послабления контроля со стороны руководства партии над деятелями культуры. Один из видных представителей этой части интеллигенции М. Ромм вспоминал: «Надо сказать, что я… принадлежал к числу поклонников Хрущева. Меня даже называли «хрущовцем». Я был вдохновлен его выступлением на XX съезде, мне нравилась его человечность. Я старался ему прощать все… Про Хрущева сказать «красавчик» было нельзя, но «душенька» – говорили. Говорили все, ну и я тоже говорил. Не красавчик, но душенька. В области культуры дела шли хорошо, дышалось свободно, искусство двигалось вперед, и мы продолжали время от времени говорить друг другу: "Он, правда, не красавчик, но душенька, душенька"».

Поскольку скандал в Манеже стал неожиданностью для московской либеральной интеллигенции, в ответ на разнос, устроенный Хрущевым Эрнсту Неизвестному и ряду художников, некоторые деятели культуры написали письмо в защиту обиженных. Его подписали М. Ромм, И. Эренбург, К. Чуковский и другие. Со времен внутрипартийной борьбы 1920-х годов коллективное письмо, содержавшее протест против каких-либо действий начальства, означало появление оппозиционной платформы, а, стало быть, с точки зрения Хрущева, было равносильно вражеской вылазке. Теперь коллеги Хрущева могли указать ему, что московские либеральные интеллигенты совсем распоясались и требуются более основательные действия, чтобы их привести в чувство. Скорее всего, и сам Хрущев так считал.