Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

А бой продолжался, и дирижабли продолжали падать.

— Ребята, может, хватит? — вмешался в разговор друзей Новиков. — Там люди гибнут, а вы разболтались, как патриции в цирке.

— Замолчать недолго, а кому от этого легче будет? Если мы военные советники, так понять же надо, что и как. А если ты себя зрителем считаешь, то конечно… — огрызнулся Шульгин.

— Чем они их сбивают? — пресек назревающую ссору Берестин. — Радиацией, пучком электронов, инфразвуком?

— Ничего мы тут не поймем и не вычислим так, умозрительно. А вот на практике, боюсь, сейчас выясним, — сообщил Берестин и показал рукой направо.

Из-за края плато, не далее чем в километре, появились плоские, тускло отсвечивающие прямоугольники. Фиолетовые стекла «Цейсса» приблизили и сузили пейзаж, в котором чужеродным элементом возникла большая, машин в двадцать, группа бронеходов. На одинаковых интервалах и с одинаковой скоростью они наползали, словно исполинским бреднем захватывая часть гряды с позицией землян в центре. Их медленное, как бы мертвое движение, оттого что ничего в них не перемещалось — ни колеса, ни гусеницы, ни ноги — порождало не ужас, а безнадежную тоску.

— Вот и прихватили нас гады, — сказал, кусая губы, Шульгин.

— Скорость у них примерно пятнадцать, через пять минут здесь будут, — прикинул Новиков. — Смываемся?

— Обожди… — сквозь зубы ответил Берестин, стискивая пальцами бинокль. — Все вниз, — коротко скомандовал он. — Сашка к прицелу, Андрей — заряжай. Заряд основной, бронебойным, прицел двадцать, смещение ноль…

— Воронцов рассказывал, у них командира лодки за грехи буксиром командовать назначили. Так он увидал в небе израильские «фантомы», скомандовал: «Срочное погружение!» и с мостика по трапу в машинное шарахнул. — Шульгин со смешком полез в свой люк.

Новиков внезапно почувствовал облегчение. После прощального разговора с Воронцовым он впал в некоторую депрессию. Да еще и Альба разбередила душу разговорами на моральные темы. Но раз так получилось: Берестин с Шульгиным готовы драться — быть по сему. Снова состояние необходимой обороны. Он еще успел удивится — перед кем он оправдывается? Неужто перед Альбой с ее наивной верой в него, в человека славного и героического двадцатого века? Как там у Когана: «…мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». И написал-то эти стихи юный идеалист году как бы не в тридцать восьмом. Причем почти угадал, что будут плакать. Не угадал только отчего.

Он захлопнул за собой крышку люка.

…А и страшно же было Берестину, хотя со стороны никто ничего не замечал. Ведь выползает на тебя порождение неведомого разума, четвертого по счету за последние полгода, и внутри железных гробов — нелюдь, а может, и нежить. Красное, в хитиновой броне, глаза на стебельках, двигает пупырчатыми клешнями рычаги управления и смотрит в его сторону нечеловеческим взглядом. «И пахнет укропом, добавил бы Сашка», — подумал он и чуть не рассмеялся истерически.

Чтобы не дать страху власти над собой, Берестин целиком погрузился в забытую работу — осторожными оборотами маховичков сводил воедино сдвоенное изображение бронехода в растровом кольце, подгонял белый светящийся уголок к середине лобового листа крайней в ряду машины.

— Сашка, не мешай, давай к рычагам, заводи, — толкнул он локтем Шульгина, который все старался оттереть его от прицела, мечтая самому сделать первый выстрел в межзвездной войне, тогда как ему вновь предлагалась роль извозчика.

— Счет гонишь? И кот твой, и дирижабль, теперь бронеход…

— Кому сказано! — Теперь уже Новиков, выругавшись, сильно поддал Шульгину в спину. — Заводи и сразу втыкай заднюю, сцепление выжми и жди.

— Учи ученого, — огрызнулся Шульгин и полез вперед.

Все установки на месте, в казеннике замерла тяжелая чушка тридцатикилограммового снаряда, носок сапога на электроспуске. Словно мстя всем сразу пришельцам на свете и за себя, и за Ирину, и за здешних пилотов дирижаблей, погибающих в бессмысленной неравной схватке, Берестин нажал педаль.

С лязгом пронесся мимо плеча угловатый казенник, загудела броня, как под ударом гидравлического молота, из открывшегося затвора выкатилось сизое облако дыма и исчезло, всосанное эжекторами.

Чиркнул в просветленных линзах белый огонь трассера, и грязно-пятнистый ящик лопнул вдоль, уткнулся развороченными лобовыми листами в землю и застыл. Остальные продолжали свое медленное движение.

— Ага, мать вашу! Ну давай. Что ж ты не горишь, сволочь? Бронебойным заряжай! Огонь! — командовал Новикову и самому себе Берестин срывающимся голосом. Снова саданула возле уха пушка, и второй бронеход вывернул наружу свои железные потроха.

— Молодец, Лешка! Как на полигоне бьешь! А ну, еще! — закричал в ТПУ Шульгин.

Ракообразные наверняка не изучали тактики танкового боя и вместо того, чтобы рассредоточиться и открыть беглый огонь, наоборот, начали поворачивать к своим терпящим бедствие собратьям.

Берестин точно положил еще два снаряда в открытые борта

— Командир, не увлекайся, — зашелестел в наушниках голос Новикова. — Пора менять позицию.

Взревев, танк задним ходом выполз из укрытия. Подминая траками невысокий подлесок, сдвинулся на полсотни метров в сторону и въехал за естественный бруствер.

Шульгин приглушил дизель, и Алексей тут же выстрелил снова, практически не целясь. А чего тут целиться, на полкилометра, из стабилизированного орудия с электронным баллистическим вычислителем, по мишени размером с приличную избу?

— Броня у них никакая, совсем дерьмо, — прокомментировал Шульгин.

Берестин продолжал стрелять, удивляясь только тому, что подбитые машины не горят. Не это ли и спасло их? Горящие бронеходы были для неприятеля штукой знакомой и понятной, а то, что происходило сейчас, потребовало времени для осмысления.

Внезапно слева началось непонятное. Бесшумно, как в немом кино, рушились мощные деревья в бору, на дальней опушке которого они стояли. С тех, что поближе, обламывались, падали ветки и огромные сучья, сгибались и припадали к земле кусты. А тело будто наливаюсь ртутью. Танк взревел.

— Это гравитация, Лешка, гравитационная волна! — раздался хриплый голос Шульгина в переговорном устройстве.

Если бы не Сашка, тут бы им и пришел конец. Но Шульгин в какие-то секунды догадался, что происходит, а еще раньше, чем понял, уже начал действовать. До конца толкнув вперед сектор постоянного газа и упираясь обеими ногами, с хрустом в спине он включил демультипликатор и заднюю передачу.

Перегрузка наваливалась, как в космическом корабле на старте. Берестин чувствовал, что у него стекают вниз, к плечам, щеки и закрываются глаза. Танк ревел всей мощью своих лошадиных сил, но весил он теперь, наверное, тонн двести, широкие гусеницы погружались в твердый, промерзший грунт, как в болото.

Вся надежда была теперь только на Шульгина. Новиков никак не мог подняться с пола боевого отделения, Берестин тоже чувствовал, что сил перебраться в отделение водителя и чем-то ему помочь у него нет. И если Шульгин не справится… В наушниках уже не дыхание слышно, а хрип и стон пополам с кое-как проталкиваемой через оплывшие губы бессвязной руганью. До ужаса медленно «Леопард», коверкая землю, развернулся и заскользил вниз по склону.

— Де-муль-ти-пли-ка-тор… вы-ру-бай… Пятую… — выдавил из себя Берестин, понимая, что вот-вот потеряет сознание. В мыслях мелькнуло: летчики выдерживают до двенадцати «же», но они же тренируются… А у нас тут сколько? Вдруг не выдержат амортизаторы? И соляр тоже сейчас тяжелый, как жидкий свинец, форсунки могут в любой момент захлебнуться.

Непонятно, каким запасом сил обладал Шульгин, но он сумел все сделать правильно, и танк, увлекаемый тягой дизеля и весом, покатился под гору все быстрее. Тяжесть стала спадать. Еще их, наверное, заслонил холм, они опустились метров на пятьдесят ниже гребня, и волна их уже не доставала. Берестин смог наконец глубоко вздохнуть. Мотор выл на грани разноса, скорость быстро увеличивалась.

Берестин оглянулся. Леса позади уже не было, кое-где только торчали голые ободранные хлысты.

Когда танк остановился, Шульгин сам выйти наружу не смог. Вдвоем они вытащили его через передний люк, и он лежал на лобовом листе, глотая воздух перекошенным ртом. Лицо его выглядело, как после хорошей драки — не лицо, а сплошной синяк. Берестин поднес к его губам фляжку, и Шульгин долго пил, шумно глотая, и коньяк двумя струйками из углов рта стекал ему на кожанку.

— Как я мышцы не порвал, не знаю… — наконец сумел выговорить он. — Железный я мужик, похоже. Мне бы массаж теперь да баньку, иначе не выживу. Прикури сигарету, у меня руки дрожат… — Он затянулся несколько раз, прикрыл глаза. — А машина — зверь. Один бы только болт срезался — приходи, кума, любоваться.