Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Черт, очень жаль, что никто не знает моего настоящего имени. Ну ничего… У меня хороший псевдоним. Пожалуй, лучше не придумаешь. Молодец кюре – хорошо сказал… Ничего.
Пока я дышу – я жив. Значит, я еще боец. Мы еще посмотрим, чья возьмет.
У меня есть руки и пальцы, в которых сохранилась сила. Пальцы, в которых есть достаточно силы, чтобы бить и душить. Торжественного расстрела у них все равно не получится. У меня есть руки, и поэтому я – боец.
Жизнь комиссара Иванова
Август 1944-го
Командир штрафбата капитан Зия Буниятов оскалился, лицо его замерло, и он сказал, кивнув головой на трех человек, стоявших у двери в одних галифе, со связанными за спиной руками:
– К стенке.
Комиссар Иванов видел, как медленно, с едва уловимой долей синевы, уходила с лиц этих трех кровь.
Буниятов выпил теплой воды из грязного стакана, поморщился и сказал старшине комендантского взвода:
– Выведите на площадь, постройте батальон, за мародерство – самолично при всех постреляю.
Трех штрафников вывели. Иванов еще раз полистал их личные дела: двое – контрики, один, самый маленький, конопатый, – медвежатник, работал сейфы, говорил всем, что дружит с Львом Шейниным. Те, что старше, были взяты за контрреволюционную пропаганду. Один был парторгом МТС, другой – журналистом. Сами попросились на фронт с Колымы. Все трое клялись, что поросенка не брали. Хозяйка, старая, подслеповатая полька, тыкала в них пальцем, плакала в темный платок, шумно утирала нос и повторяла:
– Они.
Зия подпоясал гимнастерку, провел большими пальцами под ремнем, собрал сзади ровные складочки, осмотрел себя в зеркало и сказал:
– Пошли, Степа.
– Значит, говоришь, к стенке?
– К стенке. К стенке псов. Армию позорят. К стенке.
– Стенок не хватит.
– Ты что, Иисус? Иисусик?
– Бабка-то слепая…
– Я – зрячий.
Когда батальон выстроили на площади тесным каре, Зия сказал:
– Вы не ангелы, а урки и контра, но вы честно деретесь, заслуживая прощения у Родины. Вчера три этих вот мародера, – он кивнул головой на трех босоногих, серолицых людей, – своровали вот у этой бабки кабана. Они не говорят, где кабан, и ни в чем не признаются, а это бы смягчило их участь. Поэтому они будут именем революционного правосознания расстреляны, как псы, опозорившие звание советского солдата.
Бабка вдруг закричала:
– Нет, пан! Нет, пан офицер! Нет! Нет!
Закричала она тонко и страшно, Зия быстро подошел к ней и спросил:
– Мамаша, что с вами?
Карманник Гринберг из Николаева шепнул своему соседу, бывшему директору ОРСа:
– Излагает, как врач-венеролог. Ничего интеллигентней наш командир спросить не мог.
– Пан офицер, – быстро заговорила старуха, – я думала, вы их просто накажете, я ж слепая, пан офицер, а что если я ошиблась, пан офицер, я так дорожила моим кабаном, но они ведь люди, пан офицер…
Неслась по дороге бричка, запряженная тремя рысаками, а впереди трое босых, потных человека бежали по обочине и кричали в пустые поля и в окна сожженных домов:
– Мы опозорили батальон славного командира Буниятова и приносим прощение всем гражданам братской Польши, больше этого никогда не повторится.
Правил бричкой Зия, а рядом сидел Иванов и говорил:
– Зия, брось… Нельзя, Зия… Они ж люди, Зия…
– Они люди, а я – армия…
Буниятов снял с себя гимнастерку и подхлестнул лошадей, а крик трех раздетых штрафников все летел и летел над полями, но лица их уже не были серыми, а теперь стали красными, потными – живыми. Они задыхались, спотыкались в теплой пыли, сбили до крови босые ноги, но крик их был радостен и казался им после всего только что случившегося забавой, игрой, шуткой доброго командира.
Дорога круто сворачивала, и там шла вниз, к реке, а оттуда, снизу, поднимался длинный «мерседес» члена военного совета армии. Он даже привстал на кожаном красном сиденье, когда увидел трех полуголых, потных человек, которые бежали вниз и кричали:
– И приносим прощенье всем гражданам братской Польши…
А после на пригорке показалась бричка. Зия увидел громадный черный «мерседес» с откинутым верхом и с красными, какими-то жирными красными сиденьями и начал быстро натягивать гимнастерку, но портупею надеть он уже не успел, потому что член военного совета бежал к нему навстречу – белоглазый и яростный… Он остановился возле брички, оглядел Буниятова с Ивановым и сказал:
– Подонки. Славный командир Зия Буниятов. А вы кто такой?
– Замполит.
– Хамполит! – крикнул член военного совета. – Не зам, а хам!
Он собирался что-то говорить, но не мог, только кулаки у него сжались и он часто открывал рот, как будто ему не хватало воздуха. Трое штрафников молча утирали со лба пот, отдувались так же, как член военного совета.
– Гражданин генерал, – сказал медвежатник, – мы заслужили…
– Молчать! – крикнул генерал и снова начал сжимать кулаки, не отводя глаз от Буниятова и Иванова. После, перестав открывать рот, он очень тихо сказал:
– Капитан – допускаю – пойдет под трибунал. Вы – тоже. Но как вы могли, комиссар? Они ж люди. Люди? Я спрашиваю вас – люди они или нет?! Расстреливать людей можно, топтать – нельзя.
Он повернулся и пошел к машине. Сел на красное кожаное сиденье, глотнул пару каких-то пилюль и поманил к себе пальцем Буниятова:
– Слушай, славный командир Буниятов. От трибунала тебя может спасти только одно. Мост через Вислоку знаешь?
– Так точно, товарищ гвардии генерал?
– Туда немец прет танками. Удержишь день – простим. Нет – трибунал.
– Удержим, товарищ гвардии генерал.
Генерал махнул рукой Иванову. Тот подбежал к машине, вытянулся.
– Сдайте оружие, вы арестованы. Что можно простить командиру, того я не прощу комиссару.
– Нет, – сказал Буниятов, – я прошу его оставить, товарищ генерал. Я без него не удержу мост.
Генерал выпил еще одну таблетку и как-то устало, досадливо и в то же время безразлично махнул рукой. Шофер нажал на акселератор так яростно, что два автоматчика и порученец, что сидели сзади, словно вросли в эту жирную, раскаленную на солнце красную кожу черного «мерседеса».
В штрафбате Зии Буниятова было триста сорок четыре человека, к концу второго дня осталось семьдесят девять. Их бомбили, в них палили из «ванюш», но мост они держали и танки полыхали в ночи едким, медленным, черно-красным пламенем.
Через четыре
