Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А кабанчика-то мы с Гринбергом увели… На самогон хотели променять. Он под соломой, за сараем, возле мельницы…
Иванов медленно обернулся к нему и тихо сказал:
– Эх ты, сука, сука…
Но тот уже не слышал Иванова – умер.
Генерал, пришедший с подкреплениями, пропустил через мост войска, подошел к Буниятову и приказал ему построить штрафбат.
Выстроилось двенадцать человек: израненные, с черными, обуглившимися лицами. Они стояли, поддерживая друг друга локтями, а генерал медленно шел мимо них и, указывая на каждого пальцем, спрашивал:
– Фамилия?
– Полынин, товарищ генерал.
– За что сидел?
– Урка.
Генерал обернулся к адъютанту:
– К Отечественной войне второй степени.
Подошел к следующему:
– За что попал в штрафбат?
– До тридцать девятого я был комбригом. Прокопенко.
Генерал, не оборачиваясь, сказал адъютанту:
– Орден Ленина.
– За что сидел?
– Прогул.
– Фамилия?
– Жаворонков.
– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?
– Гринберг.
– За что сидел?
– Моя страсть – чужие карманы.
– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?
– Лукин.
– За что сидел?
– До тридцать восьмого был начальником политотдела МТС Григорьяном. Попросился с Колымы, с лагеря.
– К ордену Ленина. Фамилия?
– Костров.
– За что сидел?
Костров потупил голову.
– За что сидел? – повторил генерал свой вопрос.
– Ни за что, товарищ генерал, – так и не подняв головы, ответил Костров.
– К Красной Звезде. Фамилия?
– Квасников.
– За что сидел?
– Отстал от эшелона, дали дезертира.
– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?
– Трубачев.
– За что сидел?
– Я не сидел. Опоздал к эшелону.
– К Отечественной войне второй степени. Фамилия?
– Шубников.
– За что сидел?
Шубников молчал и смотрел на Буниятова. Буниятов знал, что Шубников имел мокрое дело.
– За что сидел? – снова спросил генерал.
Шубников покачал головой, продолжая неотрывно смотреть на Буниятова.
– Дурак был и сволочь, – ответил Буниятов, – сжег три танка, на сторону лазил, языка привел.
– Медаль, – обернулся генерал к адъютанту и медленно пошел к машине. Он сел на сиденье возле шофера. Буниятов тогда стал узкоглазым, коротенькие усики ощерились, и он, кивнув, на белого Иванова, что лежал под березой, спросил тихо:
– А он что, хрен собачий, товарищ генерал?
– Так помер же, – так же тихо ответил генерал.
– Нет. Ранен. Вытянет.
– Об вас свой разговор будет, – ответил генерал, и снова, как и четыре дня назад, машина резко взяла с места, и автоматчики так же, как и четыре дня тому назад, вдавились в блестящую, жирную, раскаленную под солнцем красную кожу этого черного штабного «мерседеса».
Май 1945-го
Ax, эта сумасшедшая, поразительная, чистая, все простившая и такая пронизанная надеждами на иное будущее ночь Девятого мая! Пожалуй, никогда еще в истории человечества человек в одеянии солдата не пользовался такой любовью мира, и любовь эта была не слепой, это была любовь к тем, кто спас человечество от самой страшной тирании, которая когда-либо угрожала людям.
Поэтому-то на площадях и улицах всего мира, израненного и растоптанного войной, с такой яростной радостью люди набрасывались на солдат и офицеров, и поднимали их, и качали на руках – на слабых, стариковских, девичьих, детских руках.
– Зия! – кричал Иванов, взлетая в небо. – Зия! Как ты?!
– Падаю! – кричал Зия и снова поднимался в небо.
А потом кто-то закричал:
– На Красную площадь Сталин вышел, Сталин! Сталин на Красной площади.
И люди бросились с Манежа на Красную площадь – и Зия с Ивановым оказались на земле. Иванов – лицом к лицу с миленькой, какой-то фарфоровой девушкой.
– Ух ты, – сказал он, – экая ж вы красивая…
– Я-то красивая, – ответила девушка, – а зато вы – герои.
– Степан, – сказал Иванов и протянул ей руку.
– Галя, – ответила она и, поднявшись на мыски, поцеловала Иванова в губы.
Сентябрь 1951-го
Подполковник Тураев из политотдела академии еще раз посмотрел на звезду героя, потом поднял глаза на подполковника Иванова, вздохнул, как-то неприятно, брезгливо, что ли, поморщился и сказал:
– Да ты кури, кури, я потерплю…
– Я тоже потерплю.
Тураев долго рылся у себя в столе, достал папку, рассердился снова неизвестно чему и сказал:
– Да кури ты, бога ради… как дамочка, честное слово.
Иванов усмехнулся, достал из пачки длинную «казбечину», закурил, глубоко затянулся и сказал:
– В чем дело-то? Не тяни душу.
– Да вот, понимаешь, жена твоя нам пишет.
– Ну и что?
– У тебя с ней вообще-то как?
– Я не понял смысл вопроса. Что она пишет?
– Неверно, пишет, себя ведешь. Не по-партийному.
– В чем это выражается?
– Ну, просит повлиять на тебя, чтоб ты вернулся в семью.
– Семья – это как: одна она или я тоже имею к семье отношение?
– Детишек у вас нет?
– Нет.
– Словом, Степан, сигнал есть сигнал, мы должны отреагировать. Сам понимаешь. Судя по стилю – баба у тебя агрессивная. Пойдет в округ строчить, в министерство. У тебя что, увлечение какое на стороне?
– Нет.
– А в чем же дело?
– Я не люблю ее. Точнее: разлюбил.
– Ну, а дальше как думаешь быть?
– Я ушел. Подал на развод.
– Брось ты горячку пороть, ей-богу… Ты ж политработник, должен быть образцом – и в моральном аспекте тоже.
– Разлюбить женщину – это аморально?
– Я говорю в данном случае о твоей жене.
– А что – жена не женщина? Или регистрация брака делает нас рабами друг друга?
– Не дури, Степан.
– Да я не дурю, Лева. У меня завтра суд.
– Никакого суда не будет. Ты заберешь заявление, и все уладится.
– Ничего не уладится, и заявления я не заберу.
– Ты делаешь глупость, Степан.
– Быть честным по отношению к своему чувству – это значит, по-твоему, делать глупость? Пожалуйста, не терпится вам почесать языки, завести персоналку – вызывай меня на партком.
– Тут дело не партком, – покачал головой Тураев, – она еще написала заявление в офицерский суд чести. Поговори ты с ней по-хорошему. Ей-богу, это никогда еще никому не мешало.
Иванов разделся в маленькой прихожей: на вешалке у соседей было много пальто. Там, в комнате у прораба, крутили патефон и пьяно подпевали хору Пятницкого. Иванов долго вытирал ноги о половичок, открыл дверь своей комнаты: на тахте возле приемника лежала Галя, его жена. Иванов молча, прошелся по комнате, а потом, остановившись перед ней, спросил:
– Зачем ты это сделала?
– А зачем ты все это начал? Зачем ты притащил меня сюда? Дура, дура, какая
