Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

— Ты следуешь за войсками, как Руфь шла за жнецами.

Это подействовало. Гарольд повернулся, посмотрел на Питера, словно только сейчас его увидел.

— Ты… растолстел, — сказал он, оглядывая раздавшуюся фигуру Питера; он расползался сам по себе, вопреки строжайшей диете.

Питер не остался в долгу:

— Да, я толстею, как, впрочем, и ты. — Правда, брюшко Гарольда уменьшилось от болезни. Он казался худым, хрупким, и только громадная львиная голова ничуть не изменилась.

Да, Гарольд прочитал первый номер «Американской мысли», но нет, ему журнал не понравился. Он обрушился на авторов, пишущих для журнала, назвал их всех коммунистами (хотя когда-то их защищал). Затем с одержимостью заговорил о них и приносимых ими жертвах. С молниеносной быстротой он продиктовал Питеру чуть ли не целую серию статей, но Питер прервал его:

— Ты обрел религию, — и мысленно приписал слово «конец» к тому, что наговорил Гарольд, хотя это был далеко не конец. — Но когда война кончится, чем ты займешься?

— Строить планы, отправляясь туда, — плохая примета.

— Но сейчас ты здесь, а не там, и я убежден, что отец готов держать тебя при себе хоть всю жизнь. Что будешь делать ты?

— Вести рубрику в газете. Политическую. «От вашего вашингтонского корреспондента», — быстро ответил Гарольд. Несмотря на одержимость войной, он был готов к переходу на мирные рельсы.

— Политика! Но ведь ты… — Питеру не хотелось сказать «ничего в этом не смыслишь», и он на ходу перестроился, — всегда презирал политику. «Может ли быть что-нибудь нелепее американского сенатора?» — спросил ты однажды Джеймса Бэрдена Дэя, но не стал дожидаться ответа.

— С тех пор много воды утекло. — Гарольд смотрел на другую сторону Потомака, высоко, подобно Дугласу Макартуру, задрав подбородок. — Я узнал, что реально, а что — нет.

— Сенаторы реальны?

— Они реальны потому, что реальны те маленькие человечки, которых швыряют туда и сюда. И я чувствую себя вроде бы ответственным за них. — Гарольд показал рукой на противоположный берег, гордо взваливая на себя ответственность за жителей Рок-Спрингса. Питер поражался, как жизнь поменяла их местами. Принц Хэл превратился в короля Коула, а Фальстаф — в Полония. Эта мысль веселила и ужасала, и он слушал, как грустный шут изливает свои чувства к американским солдатам — предмет книги, которую он пишет. Будет ли в книге фигурировать Клей? Да, конечно.

— Надеюсь, ты понимаешь, что ты сделал — так написав о нем?

— Я ничего не сделал. Он все сделал. Я только рассказал историю. — Письменный слог Гарольда еще можно было терпеть, так как оставалась по крайней мере возможность смеяться в голос, но слушать, стоя лицом к лицу, эту невозмутимо-бесстрастную проповедь было невыносимо. Питеру хотелось хорошенько встряхнуть этого маленького человечка, привести его в чувство, при том, конечно, непременном условии, что настоящий Гарольд — симпатичный довоенный собеседник — еще существует; это казалось уже сомнительным, ибо вполне возможно, что даже тогда реальностью был именно этот сочинитель мелодрам, который с нетерпением ждал, когда великие события помогут раскрыться его дарованиям.

— Он был похож на героя легенды, на рыцаря с зеленого гобелена джунглей, — сказал Гарольд, неожиданно демонстрируя свой послевоенный причудливый стиль. — Мы все это почувствовали. Все, кто был с ним рядом, поняли, что он не такой, как все.

— Клей? Не такой, как все? — Питер не смог скрыть удивления. Одно дело намеренно и хладнокровно делать из человека легенду, но совершенно другое — принимать собственную выдумку за реальность.

— Ты ведь никогда его не любил, — сказал Гарольд.

— Я любил. Ты вечно издевался над ним. Считал его глупым. И говорил это.

Гарольд закрыл глаза и, едва заметно улыбнувшись, покачал головой.

— Нет. Нет. Нет. Ты проецируешь на меня свои собственные чувства. — Он открыл глаза. — Я всегда находил его интересным. Но, допускаю, я никогда не представлял себе, что он настолько незауряден, пока мы не встретились на Филиппинах, пока я не увидел, как он изменился.

— А он увидел, как изменился ты.

Но ничто не могло проникнуть сквозь броню новообретенной самовлюбленности Гарольда.

— Мужчины меняются на войне, — сказал он спокойно, и Питер вдруг подумал, что будет, если он сбросит своего бывшего друга с обрыва в стремительные воды реки. Самое большее — мир лишится рубрики «От вашего вашингтонского корреспондента». Но порыв прошел. Питер вежливо слушал, как Гарольд снова воскрешает день, когда Клей совершил свой геройский акт. Но в тот момент, когда Клей должен был выбежать из горящего ангара с умирающим человеком на руках, Питер сказал:

— Я должен идти. У меня дела.

— Журнал?

— Да. Жаль, что он тебе не понравился. Я надеялся, что понравится.

— Может быть, когда-нибудь потом. Но мир не так прост, как полагает Иниэс Дункан.

— Может быть, когда-нибудь потом, — сказал Питер, не в силах сдержать насмешливый тон. — Но мир стал чрезвычайно простым, тираны мертвы, но Западе торжествует добродетель. И оставшиеся в живых должны быть хорошими. Мы пытаемся быть хорошими. А ты?

— Я верю в конечную цель истории, — сказал Гарольд, высоко поднимая гегельянский штандарт.

— Ты все еще марксист? — засмеялся Питер. — После всего того, что ты пишешь для моего отца?

— Что бы ты и твои друзья ни думали о моих политических убеждениях, я всегда выступал против эксплуатации человека человеком.

— Да, я помню. — До войны это все говорили. Но теперь новая фразеология придала старым чувствам совсем другой смысл. Гарольд был несвоевременен. — Сегодня, — сказал Питер, лицемерно ликуя, — другие требования.

— Ты случайно не вступил в партию? — Своевременен он был или нет, Гарольд узнал в слове «требования» сталинский термин.

— Нет, — сказал Питер. — Я по-прежнему республиканец.

— Дилетант! — У Гарольда была безошибочная способность популярного писателя жертвовать точностью ради наглядности, выбирать такие слова, которые, при всей их выразительности, вульгаризируют существо дела.

Питер откликнулся на это с безмятежностью, которой он отнюдь не ощущал.

— Но кем были бы великие художники без дилетантов? Мы нужны вам, чтобы ценить вас, отличаться от вас, наслаждаться вами. Кстати, наслаждаться происходит от латинского «delectare» и итальянского «dilettare». То есть это значит быть дилетантом. Ты всем нам доставляешь наслаждение, Гарольд.

— Как ты изменился, Питер!

— Не думаю.

Из-за лавровых зарослей, отделявших место их встречи на камнях от террасы, послышался знакомый голос.

— Питер, с кем ты? — Среди лавровых веток показалось белое лицо Айрин Блок, охотящейся на львов.

— С Гарольдом Гриффитсом. Вы должны с ним познакомиться, — сказал Питер. — История требует, чтобы вы стали друзьями.

Два специальных ночных фонаря были установлены перед домом для того, чтобы приманивать и сжигать в желтом пламени насекомых. На террасе под лампами на прямых железных стульях сидели Блэз и Клей и слушали доктора Полэса, говорившего с легким акцентом южанина.

— Ее душевное равновесие глубоко нарушено, это очевидно даже неспециалисту; ее поведение во многих отношениях ненормально. Но среди моих коллег существуют определенные расхождения относительно точного характера ее заболевания.

— Мне казалось, что проблема эта совершенно ясна — даже для ваших коллег. — Блэз взял разговор в свои руки, как на то и рассчитывал Клей. Он невозмутимо покуривал предложенную Блэзом сигару, глаза его смотрели в ту точку сада, где несколько часов назад Бэрден сказал ему, что он, Клей, победит на первичных выборах, так как нынешний конгрессмен, его соперник, вскоре будет назначен федеральным судьей.

«Нелегко это было устроить», — сказал пожилой сенатор с той удивительной замирающей интонацией в голосе, которой Клей часто пытался подражать; если ему вдруг удавалось этого достичь, он переставал тогда быть самим собой, становился мудрее, изысканнее в манерах и, разумеется, бесконечно более опасным для окружающих.

«Президент… как странно называть этого человека, президентом… и я отнюдь не в близких отношениях, мягко выражаясь. Но…» — легкая, как перо, рука Бэрдена опустилась на руку Клея. Сидя теперь в темноте, Клей видел себя в то утро, когда он жадно вслушивался в детали хитроумного плана, который разработал Бэрден, чтобы поймать в ловушку нынешнего конгрессмена и простака-президента. Очевидно, план удался. — «Объявление об этом будет сделано с таким расчетом, чтобы оно прозвучало одновременно с церемонией в Капитолии штата».

«Смогу ли я когда-нибудь вас отблагодарить?»