Книга о Боге - Кодзиро Сэридзава

В конце концов я понял: объявив мне, считавшему его своим двойником, что он вовсе никакой не двойник, а отдельная личность, он тем самым заявил о своей готовности умереть. Вынудив меня умереть для журналистики, которая долгое время была смыслом моего существования, он умер вместе со мной — мы словно совершили самоубийство по сговору, заколов друг друга кинжалами. Придя к этому выводу, я испытал облегчение, и как-то незаметно сами собой прекратились тяжелые приступы астмы, так долго мучившие меня…

Да, чудные дела творятся, когда человек, приготовившись к смерти, неожиданно остается в этом мире и живет, полностью отрешившись от эгоистических желаний и низменных чувств.

Мне говорили, что мой новый роман нигде не примут, но одно издательство все-таки согласилось его опубликовать и выиграло: роман получил хорошие отзывы и быстро разошелся. Когда вышли первые шесть томов, я получил премию министра образования, а после выхода двенадцатого тома — премию Академии искусств, чуть позже меня избрали в члены этой академии. Все эти почести для меня, ощущавшего себя покойником, были лишь тяжким бременем, однако благодаря гонорарам я получил возможность прожить последние годы своей жизни, ни в чем не испытывая нужды.

Сколько лет прошло с того времени, не помню, но однажды, года через два после смерти жены, я сидел днем в кабинете, и вдруг ко мне без всякого стука ворвался человечек лет эдак шестидесяти и, остановившись перед столом, заявил:

— Не будь размазней! Нельзя так легко сдаваться, даже если потерял жену. Когда человек остается один, для него начинается новая жизнь. Мужайся! Ты должен показать своим читателям, что еще способен жить достойно, и таким образом отблагодарить их за все, у тебя просто нет другого выхода.

— Ну и нахал! А ну убирайся отсюда! Да кто ты такой, в самом деле?

— Я, конечно, могу и убраться, но ты, однако, забывчив. Я — Дзиро Мори.

Пораженный, я вскочил:

— Но где ты?

— Как где? Здесь, разве ты не видишь? Ну и рожа у тебя! А, вот оно что, тебя удивляет, что я совсем не постарел? Я такой же, каким был, когда мы расстались, все так же кручусь как белка в колесе, где тут помнить о возрасте. Ты теперь тоже остался один, и тебя ждет новая жизнь. Так что бодрись. Ладно, я к тебе еще загляну…

С этими словами он удалился. И с того дня он стал иногда навещать меня…

Вот и в тот день тоже, когда я, получив утреннюю почту, с недоумением разглядывал вернувшееся ко мне — «адресат выбыл» — собственное новогоднее поздравление, отправленное Жану, он неожиданно явился и, как всегда, принялся совать нос не в свое дело. Меня это раздражало, поэтому, отдав ему письмо, я погрузился в размышления о том, как давно мы с ним знакомы и что, собственно, нас связывает, но тут он вдруг спросил:

— А от Мориса в последнее время были письма? Если мсье Брудель вдруг скончался, почему Морис не сообщил тебе об этом? Как он себя чувствует в последнее время, лучше?

«Вот привязался!» — подумал я, но все же принес письмо от Мориса — оно пришло накануне и лежало на домашнем алтаре рядом с поминальной табличкой жены — и молча вручил ему.

Он принялся читать письмо, бормоча себе под нос:

— Я не очень-то хорошо понимаю французский рукописный текст… Как ты можешь читать такие каракули? И вдруг завопил: — Что? Ну и дела! Оказывается, этот ваш гениальный Жак был евреем… Морис пишет, что не очень-то этому верит, и просит тебя сообщить ему, если тебе что-нибудь об этом известно, ну, может, Жак тебе говорил, что он еврей… Так что же? Неужели ваш Жак действительно был евреем?

До чего ж беспардонный тип! Я и сам толком ничего не знал и давно уже терялся в догадках, размышляя об этом.

Глава вторая

Был ли Жак евреем? И не говорил ли он со мной об этом, когда мы вместе были в Отвиле?

Такие вопросы задавал мне Морис в своем письме. При этом он явно намекал на то, что и невозможность выяснить истинные обстоятельства гибели Жака, и нежелание предавать огласке сделанные им гениальные научные открытия — все это, вероятно, связано именно с его еврейским происхождением.

Но Жак никогда не говорил мне ничего подобного. Я вообще не помню, чтобы у нас в санатории кто-нибудь произносил вслух слова «еврейский», «еврей».

Более того, я жил в Европе с июля 1925 года по октябрь 1929-го — в основном во Франции, но бывал и в других странах — и за все это время ни разу не слышал слова «еврей». Я чувствовал себя во Франции как рыба в воде, у меня была масса знакомых, я общался со своими коллегами по университету, с их семьями, со многими учеными, художниками, и у меня сложилось впечатление, что во Франции, так же, впрочем, как и в Японии, слова «еврейский», «еврей» не входят в число общеупотребительных. Почему же Мориса так интересует вопрос о происхождении Жака?

Наверное, мне следовало просто написать ему — нет, Жак никогда не говорил мне ничего подобного, но почему-то мне казалось, что таким ответом не обойтись, и у меня долго было тяжело на душе.

Я впервые задумался над проблемой еврейства во время Второй мировой войны, когда в газетах стали появляться заметки о том, как жестоко нацисты обращаются с евреями, какому подвергают их остракизму. Но я считал, что это издержки военного времени, что нацисты в силу своей бесчеловечной жестокости подвергают остракизму всех живущих в Германии инородцев, я тогда совершенно ничего не знал об истории евреев, о том, какому унижению они подвергались во всех европейских странах в течение веков, сколько претерпели мучений.

Поздней весной 1951 года, то есть в то время, когда Япония после окончания Второй мировой войны была оккупирована союзными войсками, я, вместе с писателем Тацудзо Исикавой, его женой и Симпэем Икэдзимой, позже возглавившим журнал «Бунгэйсюндзю», отправился в Лозанну на проходивший там всемирный конгресс ПЕН-клубов. Филиппинский самолет, на котором мы вылетели из Ханэды, попал в аварийную ситуацию над Аравийской пустыней — что-то случилось с мотором, и самолет едва не рухнул на землю. Чудом избежав гибели, мы в конце концов совершили вынужденную посадку на аэродроме в предместье Тель-Авива. (Об этом я писал в «Улыбке Бога».)

Ни я, ни Тацудзо Исикава, ни даже такой блестящий журналист, как Икэдзима, никогда раньше не слышали этих названий: Израиль, Тель-Авив. Мы только перешептывались, спрашивая друг у друга — куда нас, собственно, занесло? В ту ночь нам пришлось заночевать в Тель-Авиве, в гостинице «Пиастр», там я впервые и узнал о том, что изгнанные из родной земли и в течение многих веков страдавшие под игом чужих народов евреи после войны вернулись на землю своих предков и основали государство Израиль, которое было признано всем миром.

Наша гостиница принадлежала четырем еврейским интеллигентам, которые, спасаясь от преследований нацистов, эмигрировали в Румынию, а потом, после образования государства Израиль, переехали сюда и основали совместное предприятие. Нас они встретили очень приветливо, ведь, по их словам, Япония была единственной из всех цивилизованных стран, где евреи не подвергались гонениям. Мы многое узнали от этих людей.

Один из них, молодой человек лет тридцати — когда-то он был студентом технологического университета, а теперь работал в гостинице официантом и шофером, — взялся показать нам местные достопримечательности. Он рассказал нам о том, что некогда здесь были богатейшие плодородные земли с фруктовыми садами и пасеками, земли, которые Бог даровал народу иудейскому, но потом их захватили дикие арабские племена и за несколько веков превратили в бесплодную пустыню. Теперь же эти земли наконец возвращены евреям, и, задавшись целью возродить их, евреи, жившие до этого в разных странах мира, съезжаются на землю своих предков, причем каждый привозит то, что может привезти, — кто капиталы, кто знания и умения, здесь они усердно трудятся, отдавая все силы восстановлению своей родины.

Вечером, после ужина, этот молодой человек, сказав что у него образовалось свободное время, пригласил нас прогуляться по городу, и мы с Икэдзимой воспользовались его приглашением. Он говорил, что на этой земле будет создан второй Лазурный Берег (знаменитый французский курорт на Средиземном море), однако посаженные вдоль дороги деревья (они напоминали криптомерии, а он называл их «еврейские дети») были совсем еще чахлыми и с трудом тянули вверх свои тонкие ветки. Тенистых аллей из них пока не получалось. Прямо в пустыне среди белых песков стояли новые современные здания. Кое-где виднелись и кафе во французском стиле, и наш гид пригласил нас зайти в одно из них — большое, стоявшее на самом побережье.

Мы сели за столик с видом на море. Из внутренних помещений доносилась классическая музыка. Шел уже одиннадцатый час, но было светло, как днем, с моря дул легкий прохладный ветерок, и мы чувствовали себя легко и свободно. Скоро принесли горячий кофе. Это был самый настоящий кофе, какого я давно уже не пил. Икэдзима, сделав глоток, блаженно застонал и, взглянув на меня, тихонько сказал: