Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

— Иногда бывает, что и свои коней уводят. А кто такие — свои?

— Михайловна, это я, Щедров.

— Антон? Откуда же ты взялся? Входи, входи смело, собака у нас хоть и звонкая, а не злая.

Хлопнула калитка. Умолкла собачонка. Ванцетти выключил свет. Темень и тишина. На обочине Красной темнела «Волга». В мокром асфальте подфарники отражались тройным красным светом. Ванцетти курил, стоя возле машины. Откуда-то из темноты подкатил мотоцикл с пустой коляской. За рулем, в шлеме, похожий на пожарника, сидел Самочерный. Приподнялся в седле, спросил:

— Дорогой Ванцетти, кого поджидаешь?

— Кого нужно, того и поджидаю.

— А все-таки? Антона Ивановича? Или еще кого?

— Тебе-то что за печаль?

— Да так, спросил из любопытства.

— Поезжай своей дорогой, любопытный!

Мотоцикл зарябил по улице красным глазком. А время тянулось медленно. Но вот снова заголосила собачонка и хлопнула калитка. Щедров, держась за плетень, быстрыми шагами прошел мимо освещенных окон.

— Домой! — сказал он, садясь в машину.

Круто развернувшись, «Волга» умчалась, и под ее колесами опять заплескались лужицы.

Ульяша вернулась с дежурства и в сенцах услышала, как в комнате у Щедрова разговаривала женщина. «Странно, кто это? — думала Ульяша, а сердце почему-то щемило. — Раньше никто к нему не приходил».

Потом из окна Ульяша видела, как Щедров провожал свою гостью до калитки, а через некоторое время и сам куда-то ушел. Когда Щедрова не было дома, Ульяша смело входила в его комнату, всякий раз находя для этого предлог. Сегодня таким предлогом была простокваша. Уленька поставила на блюдце стакан и пошла смелыми быстрыми шагами. Ей нравилось вот так, одной, находиться в его комнате, нравилось мечтать о чем-то своем, сокровенном. Вот и сейчас она так размечталась, что уже видела себя младшей сестрой Щедрова. Как всякая заботливая сестра, она подумала о том, что, пока любимого братца нет дома, нужно убрать его комнату. И она занялась сперва постелью. Сняла покрывало, напушила подушку, поправила пододеяльник, и теперь ей казалось, что она уже не сестра Щедрова, а его жена, и от этих мыслей Ульяша покраснела. Взволнованная, румяная, она подошла к его столу, разглядела какие-то исписанные мелким почерком бумаги и его тетрадь. Не утерпела, раскрыла и на первой странице увидела написанное крупно: «Как жить?» «Может, для себя записал, на память, чтобы знать, как ему жить в Усть-Калитвинской? — думала Ульяша. — Но неужели он, такой грамотный, не знает, как надо жить? А что в тетради? Вот бы прочитать…»

Она услышала шаги в сенцах и быстро отошла от стола. Стояла и смотрела виноватыми глазами на вошедшего Щедрова, на его грязные сапоги, теперь уже краснея оттого, что ей было не под силу скрывать свою радость видеть его. Эта радость всякий раз при встрече с ним вот так же, как и сейчас, наполняла сердце странной тревогой.

— А! Уленька! Привет медицине! — Щедров на пороге стащил облепленные грязью ботфорты. — Ну как, Уля, идут дела в больнице?

— Спасибо, дела идут хорошо.

— Крыша не протекала? Ливень-то какой был!

— Она у нас железная… Антон Иванович, а где это вы так отделали свои сапоги?

— Бродил по улицам.

— Чего ради?

— Ради хорошего настроения. После такого дождя радость какая!

— А вы неправду говорите.

— Почему же я говорю неправду?

— А потому, что глаза у вас грустные. И ходили вы не по воде, а по грязи.

— А вы, оказывается, наблюдательная.

— Антон Иванович, а кто та женщина, что была у вас?

— Много будете знать, Уля, скоро состаритесь.

— Вы всегда со мной говорите несерьезно. А почему?

— Хорошо, скажу правду: ко мне заходила моя знакомая. Мы когда-то вместе учились в школе.

— А почему она так быстро ушла?

— Не пожелала быть у меня.

— Антон Иванович, а что означает: «Как жить?»

— Вот читать мою тетрадь я никому не разрешал.

— Я не читала, я только взглянула. А скажите, вы что, не знаете, как жить?

— А вы знаете?

— Да я как-то об этом еще и не думала.

— Уленька, а почему вы бываете то такая веселая, что у вас даже щеки смеются, то вот такая, как сейчас, задумчивая, серьезная? Даже не улыбнетесь.

— Не знаю.

— А когда вам бывает особенно грустно и отчего?

— Когда я вижу Эльбрус…

— Вот как! Это почему же?

— Если бы я знала… Утром, когда всходит солнце, а небо чистое-чистое, из станицы Эльбрус виден очень хорошо. Стоит великан, будто вот тут, за Кубанью. Снизу багряный, точно охваченный пламенем, а сверху белый с синими прожилками. Я смотрю на Эльбрус, а он манит к себе, к чему-то неизвестному, и мне становится грустно… Антон Иванович, вам приходилось бывать вблизи Эльбруса?

— Приходилось. А что?

— Счастливый вы…

Из сенец донесся грозный голос тети Анюты:

— Ульяна! Спать пора!

— Иду! — Ульяша посмотрела на Щедрова с мольбою во взгляде. — Горе с этой бабусей. Даже поговорить не даст… Ну, я пойду. Спокойной вам ночи, Антон Иванович!

«Милая девушка со смеющимися щеками, твои мечты и желания просты и непосредственны, как у детей, — думал Щедров, оставшись один. — Мечтает побывать вблизи Эльбруса. Она еще не знает, что искрящийся по утрам снежный великан только издали кажется таким манящим и прекрасным. Надо сказать Уленьке, что вблизи Эльбрус так похож на тот, каким она видит его по утрам из Усть-Калитвинской, как мечта бывает похожа на реальную действительность… Вот и у меня сегодня получилось что-то вроде своего Эльбруса. В мечтах все было прекрасно. Думал, поеду, поговорю, утешу друга юности. Ничего из моих добрых намерений не получилось… Видно, всему свое время. А я размечтался, вызвал машину и уехал. А Зина даже не пожелала и говорить со мной… Еще раз убедился: то, что разбилось, не сложить и не склеить, а той юношеской дружбы, которая когда-то у нас была, уже нет и не будет ни в мечтах, ни наяву».

Глава 29

В ту ночь Щедров спал мало и плохо. Утром в райком пришел усталым, с головной болью, и весь день настроение у него было прескверным. А тут еще так некстати явилась Марсова. Она была все такая же нарочито нарядная, и только припудренное ее лицо казалось усталым, а подведенные глаза — грустными.

— Антон Иванович, Приходько сказал, что вы рекомендуете напечатать его статью. Вот эту.

Марсова положила рукопись на стол.

— Да, я рекомендовал.

— А известно ли вам, что сие, с позволения сказать, сочинение не для печати?

— Почему? Объясните.

— Что объяснять? Всякому мало-мальски грамотному человеку видно, что в своей статье Приходько проповедует ретроградство чистейшей воды! Вы-то сами читали статью?

— Безусловно, читал.

— Тогда я ничего не понимаю! — Марсова опустилась на диван, поспешно вынула из сумочки пачку сигарет и зажигалку. — Ради бога, разрешите курить.

— Да, курите.

Щедров насильно улыбался, ему хотелось быть учтивым и даже любезным. Его удивило не то, что Марсова так пренебрежительно говорила о статье Приходько, а то, что эту молодую и неглупую женщину он вдруг видел в новом свете.

— Уму непостижимо! — Марсова прикурила от маленькой, похожей на наперсток зажигалки, энергично раскурила сигарету. — Как же это вы, такой образованный, и могли одобрить политически вредную писанину? Ведь что лежит в основе статьи?

— Ретроградство! — смеясь сказал Щедров. — Только непонятно: зачем еще и «чистейшей воды»? Ретроградство, как я понимаю, вполне может обойтись и без чистейшей воды.

— Прошу без шуток!

— Без шуток — хорошая, нужная статья, а главное — ко времени. — Щедров посмотрел на рассерженное и вдруг ставшее некрасивым лицо Марсовой. — Скоро состоится пленум райкома и сессия райсовета. Пусть статья Приходько послужит запевом для развертывания критики и самокритики. В статье как раз есть и критика и самокритика.

— Меня удивляет, как же вы не могли увидеть, к примеру, вот это. — Марсова встала, оправила короткую юбку, взяла статью и снова села. — Читаю: «…те из них, кто хочет быть для всех «удобным», кто привык всем угождать и ничего не делать, выбрали себе местечки поспокойнее. Они всего боятся, со всеми соглашаются, даже с любыми недостатками…» Удобные, то есть оппортунисты? Ибо по-латыни «оппортунус» — удобный, — добавила Марсова. — Смешно! Неужели автору статьи неведомо, что оппортунизм как идейное течение давно себя изжил. Так зачем же понадобилось Приходько механически воскрешать в наше время исторический термин? Это же вульгаризация чистейшей воды!

— Замечу кстати: «исторический термин» воскресил не Приходько, а вы, Раиса Альбертовна. Зачем? Не знаю. Что же касается всякого рода «удобных» и радетелей тихой жизни, то они, к сожалению, в Усть-Калитвинском имеются. И Приходько на примерах, взятых из жизни нашего района, показывает, какой они приносят вред.