1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Демонстративно устраиваясь на ночь, Ней отправил польского офицера разведать берега Днепра в поисках подходящего для перехода реки места. Когда таковое отыскалось, в ту же ночь, не пожалев усилий для разведения костров на бивуаке в стремлении убедить неприятеля, что там находится весь корпус, Ней увел остатки сил – не более двух тысяч человек – с тракта Смоленск-Орша в лес к северу от него. Марш был изматывающим и трудным, в особенности из-за оставшихся пушек и максимума снабженческих фур, каковые только удалось протащить по глубокому снегу.

«Никто из нас не представлял себе, чем все обернется, – вспоминал Раймон де Монтескью-Фезансак. – Но одно присутствие рядом маршала Нея вселяло в нас уверенность. Не зная, что он намеревался или что в состоянии сделать, мы понимали: он что-нибудь да сделает. Его уверенность в своих силах не уступала доблести. Чем сильнее опасность, тем больше решимость, а когда он делал выбор, то уже не сомневался в исходе. И в тот момент лицо его не выдавало ни нерешительности, ни тревоги.

Все глаза обратились на него, но никто не отваживался задавать ему вопросы»{760}.

Французы скоро заблудились и утратили ориентиры, но Ней заметил овражек, который принял за русло реки. Раскопав снежные заносы, они наткнулись на лед, а пробив его, установили направление течения и поняли, куда идти. Так, в итоге, остатки корпуса вышли к Днепру, скованному ледовым покровом, который был способен выдержать вес рассредоточенных людей и лошадей, но не давление больших скоплений или пушек с их упряжками.

Солдаты начали переход, сохраняя дистанцию между собой, пробуя лед впереди ружейными прикладами, если он издавал зловещий треск. «Мы скрупулезно скользили один за другим, страшась оказаться проглоченными льдом, когда тот потрескивал с каждым нашим шагом. Мы шли между жизнью и смертью», – описывал эту переправу генерал Жан-Даниэль Фрейтаг, в то время бывший еще полковником и командиром 129-го линейного полка[177]. Добравшись до другого берега, они очутились перед необходимостью выбираться на крутой и скользкий косогор. Фрейтаг тщетно силился преодолеть преграду, досадуя на собственную беспомощность, но тут Ней заметил его и, срубив саблей деревце, протянул полковнику ствол и вытянул его.

Кое-кто из всадников, а за ними и легкие повозки пересекли русло, подавая пример остальным, но ослабляя лед в процессе. Кучера других повозок, в том числе и нагруженных ранеными, тоже рискнули, но раздался громкий треск, и они провалились в образовавшиеся полыньи. «Всюду виднелись несчастные, очутившиеся по грудь в ледяной воде среди льда с их лошадьми, умолявшие товарищей помочь им, чего те не могли сделать без риска обречь и себя той же незавидной судьбе, – вспоминал Фрейтаг, – крики и стоны их разрывали сердца, которые уже перенесли столь много от наших собственных бед»{761}.

Все артиллерийские орудия и около трехсот людей остались на южном берегу, но Ней с другими вырвался и скоро наткнулся на неразграбленное село, богатое провизией, где они и остановились на отдых. На следующий день французы двинулись по целине в западном направлении. Скоро, однако, Платов, следуя по пятам за французами, отступающими по северному берегу реки, нашел их и начал сближаться. Ней отвел солдат в лес, где они устроили нечто вроде крепости, штурмовать которую казаки не осмелились. Платов мог лишь обстреливать их из легких полевых орудий на санях, правда, без особого успеха.

С наступлением ночи Ней вновь снялся с места. Солдаты его плелись через заносы глубиной по колено, осаждаемые казаками, а тем иногда удавалось получить неплохой сектор обстрела. «Рядом со мной рухнул сержант, получивший пулю из карабина в ногу, – писал Фезансак. – “Мне конец, возьмите ранец, может сгодится”, – прокричал он. Кто-то взял его ранец, и мы ушли молча». Даже самые храбрые начали поговаривать о сдаче, но Ней заставлял их идти вперед. «Те, кто пройдет через это, докажут, что их я – а висят на стальной проволоке!» – заявил он в какой-то момент{762}.

Не вполне уверенный в обстановке, не знавший толком, где они, Ней выслал вперед польского офицера[178]. На подходе к Орше он, в итоге, набрел на пикеты корпуса принца Евгения, и как только тот узнал о приближении Нея, тут же поспешил ему навстречу. И вот, в конце концов, солдаты Нея, каковых осталось не более тысячи, – тысячи до крайности измотанных людей, едва бредущих через ночной мрак, – услышали родной оклик «Qui vive?» («Кто идет?»), из последних сил проревев в ответ: «France!» («Франция!»). Спустя минуты, Ней и принц Евгений заключили друг друга в крепкие объятия, а солдаты их тискали друг друга вне себя от радости и облегчения{763}.

20

Конец «Московской армии»

«И снова победа! – писал жене Кутузов с трогательным самодовольством через день после того, как Наполеон проскочил в Оршу. – В день твоего рождения мы сражались с утра до вечера. Сам Бонапарт был там, но все же мы разнесли неприятеля в клочья». Отчет Александру строился в более сдержанных тонах, но фельдмаршал заявлял, будто уничтожил Даву и отрезал Наполеона в Красном, а в подкрепление слов в Санкт-Петербург отправили жезл разгромленного маршала{764}. Александр велел выставить красивый, покрытый бархатом и украшенный орлом жезл как важный трофей, однако ни сам он, ни прочие особенно не захлебывались от восхищения – настоящая победа повлекла бы за собой, по крайней мере, доставку в столицу пленного маршала Франции, а что проку в подобранных регалиях?[179]{765}

Василий Марченко, государственный служащий, приехавший в Санкт-Петербург из Сибири в первую неделю ноября, нашел город погруженным в какую-то угрюмую и напряженную тишину. Многие петербуржцы уехали, и улицы опустели. «Любой, кто мог, держал в готовности пару лошадей, другие обзавелись закрытыми баркасами, кои стояли и загромождали каналы, – писал он. – Печальное состояние дел, неопределенность будущего и осенняя погода разрывали сердце доброго Александра»{766}.

Всеобщая недоверчивость никак не поддается оправданию, ведь хорошие вести поступали уже на протяжении почти месяца. 26 октября прошел торжественный благодарственный молебен в честь победы в Полоцке. На следующий день город слушал грохот артиллерийского салюта и звон церковных колоколов, ознаменовавших победу под Винково и освобождение Москвы. Двадцать восьмого числа Александр и царица Елизавета, сопровождаемые вдовствующей императрицей и великими князьями Константином и Николаем, с большой помпой направились в собор Казанской Божьей матери для торжественного празднования, а из толп на улице со всех сторон раздавались необузданные возгласы радости. «Мужество возвращается на полном скаку, люди перестали отсылать имущество, и я думаю, некоторые уже даже распаковывают его», – отмечал Жозеф де Местр{767}.

Однако по-прежнему хватало и неопределенности. Соперники Кутузова и их сторонники упорно твердили, что-де он только все портит и они на его месте уже разгромили и взяли бы в плен Наполеона. Поскольку различные командиры, действующие на театре военных действий, имели каждый своих доброхотов при дворе, в Санкт-Петербурге кипели бесконечные дебаты и звучали взаимные обвинения. «На взгляд иностранного наблюдателя, – писал де Местр, – всё это выглядело точно фарсовая трагедия или неловкая комедия»{768}. Сам Александр получал противоречивые донесения и не верил теперь никаким реляциям Кутузова.

Глядя на карту и переваривая информацию, приходившую к нему из разных армий, он отчетливо понимал, что успех под Винково должного развития не получил, а под Малоярославцем русские упустили благоприятную возможность, не говоря уже о ряде самым глупым образом утраченных шансов отрезать и уничтожить Даву, Нея, принца Евгения, Понятовского и, наконец-таки, самого Наполеона. «С чрезвычайной грустью я осознаю, что надежда смыть бесчестье потери Москвы пресечением пути отхода неприятеля полностью утрачена», – писал он Кутузову, с трудом скрывая гнев и сетуя на «необъяснимую бездеятельность» фельдмаршала. Но царь не мог не видеть и того, как Наполеон проваливается прямо в западню, поскольку Чичагов и Витгенштейн вот-вот встанут на пути его отхода, а затем подойдет Кутузов и уж точно прикончит французов ударом с тыла{769}.

Кутузов отправил царю известие о бое при Винково через полковника Мишо, который также передал Александру предложение фельдмаршала прибыть и принять командование войсками лично. Тогда царь ответил отказом, но через четыре недели откровенных провалов со стороны Кутузова, он все сильнее беспокоился о том, как бы Наполеон и в самом деле не улизнул, если он, Александр, не предпримет серьезных шагов для взятия ситуации под более пристальный контроль. После так называемых побед под Вязьмой и Красным царь пожаловал фельдмаршала титулом князя Смоленского, но вызвал в Санкт-Петербург Барклая.