1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

После переправы принц Евгений недосчитался примерно 2500 чел., то есть около четверти всей численности 4-го корпуса, не учитывая значительного количества гражданских лиц и отставших от своих частей солдат, пропавших где-то в грязи и в холодной воде. Кроме того он оставил за собой пятьдесят восемь заклепанных пушек и обоз, что означало по существу – все запасы провизии и боеприпасы. Теперь о марше на Витебск не стоило и помышлять, а надлежало спешить в Смоленск. Как раз хоть это было правильно, поскольку Витебск так и так пал под ударами русских. Однако опыт перехода через Вопь настолько деморализовал значительную часть солдат, что, невзирая на отличные лидерские качества, вице-король Италии почти ничего не мог поделать с настроением личного состава своего корпуса. «Мне не стоит скрывать от Вашего Высочества, – докладывал Евгений маршалу Бертье, – эти трое суток страдания так подорвали боевой дух солдата, что, по моему мнению, на сегодняшний момент он едва ли в состоянии предпринимать какие-то усилия. Многие погибли от голода и холода, а другие от отчаяния сами пошли предаться в руки неприятеля»{731}.

В Смоленске Наполеон кипел от досады по поводу складывавшейся ситуации и сетовал на маршалов, создавших такое положение невыполнением приказов. «Нет никого из них, кому можно поручить хоть что-то. Приходится все время делать все самому, – жаловал он Пасторе в продолжительной диатрибе, затрагивавшей много разных тем. И во всем был виноват кто-то другой, даже в том, что он оказался в России. – И они обвиняют меня в и амбициях, будто бы мои амбиции привели меня сюда! Эта война есть только вопрос политики. На что мне сдалась страна с таким климатом, зачем идти в такую всеми забытую землю, как эта? Вся она целиком не стоит самого жалкого уголка Франции. А вот они [русские] со своей стороны имеют настоящий интерес к завоеваниям: Польша, Германия – им все подходит. Даже видеть солнце шесть месяцев в году и то уже новое удовольствие для них. Их, их, а не меня надо остановить. Эти немцы со всей своей философией ничего ни в чем не смыслят»{732}.

Сколько бы слов ни говорилось, отступление приходилось продолжать. И действовать надлежало с максимальной быстротой, поскольку Сен-Сир и Виктор не смогли бы долго сдерживать Витгенштейна, тогда как Кутузов уже обходил Наполеона с другого фланга. А тем временем новая угроза возникала на юге, где Шварценберг и Ренье вынужденно подавались перед натиском совокупных сил Тормасова и Чичагова, но вместо отхода в направлении Минска на соединение с Наполеоном пятились в западном направлении, обратно в Польшу, ставя под удар маршрут отступления Наполеона через Минск.

Разочарование Наполеона по прибытии в Смоленск нельзя и сравнить с куда более острыми чувствами его солдат. Последние этапы марша подорвали не только физические силы, но и дух даже самых отважных воинов. «Моральное состояние, тем не менее, держалось, – отмечал Дедем де Гельдер, – большинство в армии верили, что Смоленск положит конец их мучениям». 7 ноября передовые эшелоны поравнялись со значительным снабженческим конвоем с продовольствием, предназначавшимся для арьергарда Нея, каковой момент поднял настроение, поскольку как будто бы поддерживал образ изобилия, ожидавшего их под Смоленском. Солдаты в спешке возвращались в части в надежде на возобновление регулярной выдачи провизии. Они как-то подзабыли, что в последний раз видели город лежавшим в курящихся развалинах, и, приближаясь к нему, рисовали в воображении картины тепла и достатка. «Мысль о том, что конец испытаниям вот-вот наступит, придавала нам некой веселости, – писал один из них, – и, спускаясь с холма и подходя к городским стенам, мы с товарищами неустанно шутили по поводу наших постоянных падений на скользком насте»{733}.

Но хотя гвардия, вступившая в Смоленск вместе с Наполеоном, действительно получила продукты и спиртное и расположилась среди руин для долгожданного отдыха, следовавшим за ней частям повезло меньше. Перед гвардией катились толпы дезертиров, попытавшихся штурмовать склады, в результате ответственные за выдачу снабжения с них стали действовать даже более дотошно, чем обычно.

После входа гвардии ворота захлопнулись, и охранявшие их жандармы впускали внутрь только подразделения вооруженных солдат под командованием офицера. Однако помимо целенаправленного отсеивания дезертиров и отбившихся от своих формирований морально разложившихся солдат, такая мера становилась наказанием для отставших не по собственной вине, например, для раненых и кавалеристов, чьи эскадроны пришлось распустить по причине тотального падежа лошадей.

Даже попытавшиеся перегруппироваться за пределами города и выглядевшие более или менее организованно воинские части получили крайне мало. Поскольку Наполеон хотел ограничить распространение новостей о постигших его неудачах, он не уведомил власти на местах, в том же Смоленске, о своем предстоящем прибытии, как не давал знать и об истинном положении дел в армии. Получи местная администрация известие о подходе войск заблаговременно, она успела бы напечь хлеба и разделить запасы на пайки, раздача которых пошла бы быстро и споро. А так роте попросту выдавали мешки с мукой, из которой, ввиду отсутствия приспособлений для выпечки хлеба, солдаты опять варили всю тут же размазню, живого вола, которого им приходилось забивать самостоятельно, и бочонок спиртного, при нервном дележе которого по емкостям до половины разливалось{734}.

Все попытки поддержания порядка сводились на нет действиями дезертиров и отставших от своих частей, поскольку тем удалось проникнуть в город и создать разбойничьи гнезда в подвалах сгоревших домов, откуда публика эта устраивала вылазки для воровства и грабежей на складах. Стычки вспыхивали прямо там. Занимавшихся раздачей провизии чиновников избивали. Отвозивших пайки в свои формирования солдат подстерегали шайки бедолаг, отлученных от регулярных каналов получения съестного, в результате чего очень многое терялось и пропадало.

Все прочие солдаты обвиняли гвардию в похищении снабжения, и многие роптали против нее, но всё же тем, кто остался под знаменами, действительно доставались рис, мука, спиртное, а в некоторых случаях и говядина{735}. Зависть и раздражение на гвардию подстегивало еще и то, что она, похоже, контролировала большой базар, стихийно выросший на одном из главных городских перекрестков.

По оставлении Москвы условия отступления оказались для многих весьма и весьма различными, а посему всем хотелось разумнее распорядиться оставшимся имуществом, поменяв один вид добычи на другой, более удобный для хранения или транспортировки. «Тут маркитантка предлагала часы, кольца, ожерелья, серебряные вазы и драгоценные камни, – вспоминал Амеде де Пасторе. – Там гренадер продавал бренди или меха. Чуть дальше солдат из обоза зазывал прохожих купить у него целое собрание сочинений Вольтера или письма к Эмилии Демустье[172]. У вольтижера для желающих имелись лошади и экипажи, в то время как кирасир торговал с лотка обувью и одеждой»{736}. Те, кому не удавалось поживиться от регулярных раздач продовольствия, сбывали все подряд с одной только целью достать еды.

У гражданских, не подлежавших рационированию по военным нормам, не оставалось иного способа разжиться продуктами, когда же кончались деньги и ликвидные активы, приходилось побираться. Тут у женщин неизбежно появлялись преимущества, как рассказывал Лабом. «Передвигавшиеся в основном пешком, обутые в матерчатые bottines[173] и одетые в тонкие шелковые или перкалевые платья, они кутались в шубы или солдатские шинели, снятые с мертвых по дороге. Их нужда заставила бы выступить слезы на глазах даже у мужчин с вконец зачерствевшими сердцами, когда бы отчаянное наше положение не душило любые проявления гуманизма. Среди сих жертв ужасов войны попадались молодые, хорошенькие, прелестные, смышленые и обладавшие всеми качествами, чтобы соблазнить самого бесчувственного мужчину, но многие из них были низведены до попрошайничества и рады любой милости. За кусок хлеба им приходилось благодарить, идя на любые унижения. Умоляя нас о помощи, они подвергались жестоким оскорблениям и каждую ночь принадлежали тем, кто кормил их в день накануне»{737}.

Несчастья и беды усугублялись резким снижением температуры, когда 12 ноября она составила – 23,75 °C. В ночь на 14 ноября стоял такой мороз, что в стремлении отвадить солдат, стоявших в пикетах вокруг бивуака корпуса Нея, от попыток поискать себе каких-нибудь укрытий пришлось стращать нерадивых самыми крайними мерами. Маршал Мортье, однако, смотрел на подобные вещи проще. Увидев около своей квартиры стоявшего на посту воина, маршал спросил его, чем он занят, и получил ответ, что тот в карауле. «Кого и что вы караулите? – поинтересовался Мортье. – Вы не сможете помешать холоду проникнуть внутрь, а нужде атаковать нас! Так что, можете с тем же успехом зайти внутрь и найти себе место у огня»{738}.