1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

8 ноября батальонный начальник Вьонне де Маренгоне из полка фузилеров-гренадеров гвардии осознал, что лошади не в состоянии далее тянуть его экипаж. Посему он переложил все самое ценное, начиная от необходимых запасов продуктов и кое-какой сменной одежды в portmanteau[165], оставив ненужные более предметы роскоши в карете, каковую и бросил. Однако, благоразумно не перенапрягая силы одной из уцелевших лошадей, смог погрузить portmanteau на нее. В Вязьме майор Клод-Франсуа Ле Руа из 85-го линейного полка 4-й пехотной дивизии 1-го корпуса Даву вооружился иголкой и ниткой и смастерил два огромных внутренних кармана для шинели, куда и сложил самое жизненно важное, избавив себя от необходимости тащить мешок{700}.

Не все отличались таким даром предусмотрительности и, вынужденные встать перед трудным выбором, прощались с мешком зерна или риса, оставляя себе золотые и серебряные сосуды. Легко осуждать их, но представим себе, как тяжело было расстаться с подвернувшимся в жизни шансом, ведь на кону стояли женитьба, покупка дома, открытие собственного дела. К тому же тогда отступавшие не представляли себе, какие муки ада ждут их впереди. Они шли и боролись, как могли, надеясь на улучшение дел.

Нередко им приходилось устраиваться на ночлег на открытой местности без всякого укрытия, не будучи в силах от усталости наломать веток и соорудить шалаш. Они брали сабли и рубили маленькие деревца на костер. Но, прежде чем обогреть людей, зеленая смолистая древесина производила клубы ядовитого дыма и быстро сгорала, а потому огонь приходилось поддерживать в ночи постоянно. Даже если удавалось развести хороший костер, он отогревал лица и руки, спины же оставались открытыми для воздействия ночной температуры. Люди раскладывали ветки вокруг огня, чтобы сидеть и лежать около него, сгрудившись вокруг группками по восемь или десять человек, в надежде создать маленький кружок тепла. Но пламя растапливало снег, и они оказывались сидящими или лежащими на сырой земле.

Если везло, находили наполовину разрушенное и покинутое село или деревню. Однако там нередко попадались нежелательные реликты. «Под еще теплой соломой, которую ветер гнал и бросал нам в лица, оказывались тела нескольких солдат или крестьян, – писал Эжен Лабом, – и порой доводилось видеть убитых детей и девушек, зарезанных прямо там, где их изнасиловали». Генералы и старшие офицеры обычно занимали лучшие из оставшихся изб, но разногласия из-за вопросов превосходства порой вели к дуэлям. Солдаты жались толпой друг к другу в избах, амбарах, сараях, в хлевах – всюду, где можно было укрыться. Когда людей оказывалось слишком много, кого-то иной раз давили в тесноте, бывало первые задыхались по мере того, как внутрь втискивались все новые и новые бедолаги, отчаянно стремившиеся хоть как-то избавиться от холода{701}.

Если избу занимала какая-нибудь группа, она готовилась защищать ее силой оружия. Но солому с крыш частенько стаскивали на корм лошадям. Те, кому не доставалось укрытия, размещались у стены с противоположной от ветра стороны и отрывали доски настила с крыши, ставни и любые другие доступные детали строения с целью развести огонь, в результате чего устроившиеся внутри оказывались перед неприятным фактом: кто-то разбирал их убежище снаружи. Очень часто оставшиеся на улице разводили костры чересчур близко к стенам, и тогда избы загорались. Если там находилось полным-полно людей и они спали, то рисковали задохнуться или сгореть заживо.

Даже и без воздействия кого-то со стороны солдаты, нашедшие для ночевки какую-нибудь избенку, рисковали встретить в ней смерть. Крестьянские дома в России отапливались печами площадью около двух квадратных метров, сделанными из обмазанного глиной дерева. Разогревать такие печи следовало постепенно, но замерзшие солдаты набивали их всем подвернувшимся под руку деревом, от чего, случалось, печь вспыхивала, и огонь охватывал избу со спавшими в ней людьми.

Страдания тех, кому приходилось проводить ночь без крова, усугублялись голодом. Большинство пайков, привезенных из Москвы, солдаты съели к моменту выхода армии к Можайску, тогда как теперь им приходилось тащиться по дороге, опустошенной ранее отступавшими русскими, а потом самими французами, подчистившими все остатки на пути к Москве. Было невозможно отправлять заготовителей провизии в ту и другую сторону далеко от дороги, поскольку те неизбежно отставали от основного войска и становились легкой добычей для противника, преследовавшего отступавших.

Когда кончилось снабжение, а материальные ресурсы остались позади в брошенных повозках, кормить солдат организованно стало невозможно. Мог найтись мешок зерна, но было нечем смолоть его (большое количество маленьких походных мельниц войскам раздали в Дорогобуже, но их в основном оставили по пути, когда околели лошади). Если и наличествовала гречиха или иная крупа, капуста или куски мяса, то отсутствовали горшки для приготовления продуктов.

Добросовестно относившиеся к делу и находчивые офицеры, сумевшие сохранить роты как единое целое, следили за важнейшими для выживания ресурсами, не давая разбазаривать их понапрасну, и обеспечивали честное распределение всего перепадавшего на долю подразделения между личным составом, а потому солдаты, принадлежавшее к дисциплинированному формированию, имели больше шансов уцелеть. Когда они останавливались на ночь, один отряд шел на поиски дров или хвороста, другой строил шалаши, третий готовил еду и так далее. Кого-то посылали кормить вьючных животных, кто-то поддерживал огонь и стоял на вахте, пока товарищи спали.

Некоторые части умели позаботиться о себе просто-таки превосходным образом. Доктор де Ла Флиз, расставшийся со своим полком, очутился в эскадроне польских улан. Те действовали так: сходили с дороги под вечер, находили деревню с жителями, окружали ее, а потом начинали договариваться с крестьянами, обещая не причинить никому зла, если им дадут немного еды и кров на ночь. Сами солдаты и их лошади таким образом оставались в более или менее сносной форме, а поскольку с ними путешествовала и парочка женщин, офицеры даже проводили вечер в дамском обществе{702}.

Одним таким мастером снабдить себя всем необходимым в любых условиях оказался полковник Луи-Симон Шопен, командующий артиллерией 1-го кавалерийского корпуса. «Жизнерадостный человек, считавший важнейшим в жизни в первую очередь думать о себе самому, полковник Шопен, как только началось отступление, собрал вокруг себя дюжину самых шустрых и находчивых канониров, – вспоминал один из его товарищей. – Фургон с упряжкой добрых лошадей следовал за ним, и каждый вечер служил пунктом сбора для артиллеристов, каждый из которых приносил добытое в деревнях по пути или у отставших от своих частей одиночек хитростью или силой, как придется. Таким образом, ватага полковника (а иначе их и не назовешь) ни в чем не нуждалась, в фургоне всегда хватало всего, и, наблюдая за поставщиками и слушая их речи, любой понимал, что он никогда не опустеет»{703}.

«Редко когда оставшиеся в строю части воины не могли разделить с другими какого-нибудь варева, – писал Булар. – Но горе тем, кто оказывался один, такие не находили помощи нигде». Верно, за одним лишь исключением, когда они имели что-нибудь на обмен или продажу. Полковник Пеле наблюдал за своеобразным торгом, развернувшимся у большого костра. «У кого есть кофе? У меня сахар. Кто даст немного соли за муку? У кого есть котелок? Мы смогли бы приготовить для себя popote[166]. У кого есть кофейник?» и так далее. «Человек с небольшим мешочком соли мог рассчитывать обеспечить себя едой на несколько дней, поскольку всюду имел актив для обмена», – замечал среди прочего Пеле. Альбрехт фон Муральт считал себя обязанным жизнью небольшому чугунному котелку, который он одалживал людям, готовившим пищу, за право разделить с ними трапезу{704}. Для не имевших ничего единственная надежда состояла в коллективизме: они старались сбиться в группу с людьми в таком же положении. В результате возникала этакая артель из восьми или десяти солдат, которые обычно располагали лошадью или повозкой и действовали методами, сходными с приемами артиллеристов полковника Шопена.

Особенно уязвимыми оказывались слуги офицеров. Не будучи солдатами, они не могли претендовать на паек, а если хозяин погибал или его ранило или же он считал их ненужной более обузой, они оставались на мели. Шансом на спасение для многих таких людей являлся добрый господин. В Москве генерала Дедема де Гельдера убедили взять себе лишнего слугу, умного юношу, выступавшего в роли кучера при генеральской карете и ухаживавшего за лошадьми. Уже спустя время, в хаосе отступления, генерал неожиданно узнал, что на деле мальчишка являлся пятнадцатилетней француженкой, которая влюбилась в артиллерийского офицера и сбежала с ним из дома, но любовник ее погиб при Бородино{705}.