1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Как бы там ни было, и у русских тоже отсутствовали поводы для ликования. Если Милорадович и Платов упустили благоприятную возможность покончить с корпусом Даву, Кутузов проворонил куда более крупный шанс. Фельдмаршал с его 65 000 чел. просидел весь день в паре миль к югу от Вязьмы на позиции, откуда без всякого труда мог ударить в тыл корпусу Нея, сведя на нет, таким образом, усилия принца Евгения и Понятовского, сбросив все четыре неприятельских корпуса прочь с шахматной доски и оставив Наполеона практически с одной лишь гвардией. Хотя он и отправил кое-какие части и соединения в качестве подкреплений Милорадовичу, старик решительно противостоял всем предложениям перейти в наступление.

Он теперь даже не разговаривал с Беннигсеном, отстранил его от всех обязанностей, а посланного к нему штабного офицера напутствовал такими словами: «Передайте вашему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, а коли он пришлет мне еще хоть один рапорт, я велю повесить курьера». Беннигсен, Толь, Коновницын, Уилсон и другие были вне себя. В ту ночь Уилсон написал лорду Кэткарту, британскому послу в Санкт-Петербурге, с просьбой употребить все влияние для удаления Кутузова. 6 ноября он обращался уже к самому царю, говоря тому, что Кутузов – старый и больной человек, а потому его следует заменить Беннигсеном{682}. На самом деле было не так уж важно, кто командовал русской армией, поскольку в тот же самый день в действие вступил новый фактор.

Рассказы об отступлении заметно разнятся между собой в зависимости от личности мемуариста и от того, в какой части войска он оказался, и какая судьба выпала ему. Расстояние между головой колонны и арьергардом редко составляло менее тридцати километров, а порой она растягивалась и на все сто, отчего разные формирования в один и тот же день оказывались порой в различных погодных условиях. По той же причине очевидец, утверждающий, будто отступление шло упорядочено до самого Смоленска, и тот, кто рисует картину хаоса в первый день, будут правы.

Капитан Юбер Био, выведенный из строя еще при Бородино, где осколок русской гранаты попал ему в левое плечо, выехал из Москвы 18 октября в карете с двумя другими ранеными офицерами, и все трое благополучно проехали весь путь до Парижа, поскольку всегда находились впереди армии. Мадам Фюзиль, одна из французских актрис в Москве, решившая вернуться в Париж вместе с Grande Armée, чувствовала себя вполне уютно в экипаже одного офицера до 7 ноября, когда испустили дух его лошади. Затем для нее начались очень трудные времена, но, в итоге, она смогла найти себе место в карете одного маршала и весьма комфортабельно передвигалась в первом эшелоне. Молодой аристократ граф Адриен де Майи и его друг, князь Шарль де Бово, оба раненые, делили удобную карету и пели песни или читали друг другу в ходе путешествия на родину. «Кто еще сумеет противостоять превратностям войны с отвагой и веселостью, как не француз, молодой француз и также, вероятно, дворянин?» – писал он{683}. Тащившиеся в хвосте видели жизнь в совсем иных тонах.

Но на исходе октября большинство, радуясь пути домой, пребывали, тем не менее, пока в сравнительно хорошем настроении. «Было 29-е или 30-е, стояла великолепная погода, и на протяжении утра полк, проходивший мимо меня, радостно распевал одну за другой песни, – вспоминал Любен Гриуа, артиллерийский полковник в корпусе Груши. – Меня это поразило: у нас на бивуаках долгое времени никто не пел, но тот раз стал последним, когда я слышал пение». Полковник Жан-Батист-Марсьяль Матерр, служивший в штабе Нея и следовавший в среднем эшелоне[164], отмечал признаки общего упадка духа 31 октября. Процесс пошел еще резвее в следующие двое или трое суток. «Положение армии начинает выглядеть довольно незавидным», – отмечал Чезаре де Ложье 2 ноября{684}.

Погода играла тут не последнюю роль. 31 октября в Вязьме Наполеон вновь похваливал ее, сравнивая условия с Фонтенбло в то же время года, и насмехался над теми, кто пытался запугать его рассказами о русской зиме. Ночные заморозки никого особенно не беспокоили. Жан-Франсуа Булар, 1 ноября обращавшийся к жене из лагеря под Вязьмой, как бы суммировал настроение. «Я пишу вам, моя дорогая, в самый замечательный день и в самый замечательный морозец, сидя на самом замечательном холмике, чувствуя холодок всюду, в том числе и в кончиках пальцев, и хочу сказать вам, что не надо волноваться относительно меня»{685}. Почтовая служба армии по-прежнему функционировала, правда, не так надежно, и, в то время как вероятность нахождения письмом адресата снизилась, солдаты все равно писали, безотчетно хватаясь за ту тонкую ниточку, связывавшую их с домом.

Погода оставалась отличной и в самом начале ноября. «Дни теплые, как летом, а ночи холодные», – отмечал Бонифас де Кастеллан 3 ноября. «Помню, как смотрел на поля анютиных глазок всевозможных оттенков, развлекая себя собиранием их в букеты», – фантазировал полковник 48-го линейного полка Жан-Жак-Жермен Пеле. Но 3 ноября оказалось последним теплым днем. Новолуние в ночь с 4 на 5 ноября принесло с собой и резкий спад температуры, а 6 ноября отступление вступило в неведомую доселе фазу. «Тот день остается глубоко вписанным в мою память, – продолжал Пеле. – После того как мы прошли Дорогобуж, полил довольно сильный дождь и стало холодать. Дождь превратился в снег, и за короткое время его нападало на землю два фута»{686}.

Сержант Бургонь, находившийся в двух дневных переходах оттуда далее на запад, тоже хорошо запомнил тот денек. Накануне уже сделалось холоднее, а тут как раз, к сожалению для cantinière, мадам Дюбуа, у нее начались родовые схватки. Гренадеры соорудили ей шалаш из веток, а полковник пожертвовал свой плащ, положив его поверх, но бедной женщине пришлось, тем не менее, рожать при температуре ниже нуля{687}.

И Франсуа Дюмонсо также не мог забыть первой холодной ночи 6 ноября. «Наши лагерные костры, которые мы с трудом поддерживали, не принесли нам особого тепла, – писал он. – Пронизывающий северный ветер доставал меня даже под медвежьей шкурой, коей я прикрывался. Подмерзший с одного бока, поджаренный с другого, задыхавшийся от дыма, встревоженный ревом ветра, раскачивавшего деревья в густом лесу, я чувствовал, что не вынесу всего этого и, как другие, бегал туда и сюда в попытках согреться. Ночь пришла без отдыха, заставив познать страдания, подобных которым мы прежде не ведали»{688}.

В то время как Дюмонсо притопывал об землю, стараясь не замерзнуть в лесу, далее к востоку, в Дорогобуже, группа итальянских офицеров, сгрудившихся в лишенной крыши хибаре, смотрели, как умирает от ран, недоедания и холода их товарищ, лейтенант Бендай. «Жалею только о двух вещах, – прошептал тот прежде, чем испустить дух. – Что умираю не за свободу и независимость нашей Италии… и что не увижу уже своей семьи перед тем, как уйду»{689}.

Следующим вечером полковник Пеле со всей галантностью пригласил разделить с ним обед у костра актрису мадам Флери, сидевшую в карете, пока ее кучер ходил искать корм для лошадей. Когда же наступило утро, оказалось, что лошади околели от холода прямо в упряжке{690}. Еще через день Пеле впервые видел замерзшего насмерть человека.

Умирали не только раненые, лежавшие на какой-нибудь телеге, будучи не в состоянии пойти и погреться у костра. Утром 7 ноября обер-лейтенант Кристиан Вильгельм Фабер дю Фор, офицер вюртембергский пешей артиллерии из 3-го корпуса Нея, догнал земляков, опередивших его на один дневной переход. Он приблизился к лагерю импровизированных шалашей, сделанных из сосновых веток, и, к своему удивлению, нашел там всех крепко спящими. На самом деле, как выяснилось тут же, люди попросту замерзли. Начальник штаба вюртембергской дивизии, генерал-майор Карл Фридрих фон Кернер, вышел из сарая, где провел ночь с коллегами, собрать солдат, но скоро прибежал обратно. «Мне открылся самый ужасный вид за всю мою жизнь, – признавался он. – Наши солдаты сидят вокруг лагерных костров, где остались ночью, но они все замерзли и мертвы». Такие зрелища стали обычным явлением, пока люди не поняли, что надо постоянно поддерживать огонь, а спать лишь урывками. «Когда мы поднимались, собираясь выступать, – вспоминал Мари-Анри де Линьер, – многие так и остались сидеть. Мы принялись трясти их, думая, что они спят, но они умерли»{691}.

Снижение температуры не назовешь очень большим – точно не более – 10 °C. Но французская армия не располагала одеждой даже для небольших морозов. Категорий вроде зимнего обмундирования тогда не существовало, поскольку в те времена армии зимой обычно не воевали. В основном форменный мундир имел спереди снизу большой вырез и даже не прикрывал живот, который защищался лишь жилетом, и, в то время как пехотинцы имели настоящие шинели, офицерские, сшитые на заказ, заканчивались заметно выше колена. У кавалеристов были плащи, но без теплой подбивки, а потому не очень-то грели в холод. В то время как медвежьи шапки гренадеров и кольбаки конных егерей обеспечивали некую толику тепла головам владельцев, большинство прочих головных уборов – в особенности кирасирские и драгунские каски – давали скорее обратный эффект. Надо добавить к тому же, что материалы, из которых шилась форма, бывали неплотными и, по нашим стандартам, довольно низкого качества, в чем любой может убедиться, посетив Musée de l’armée (парижский Музей армии) или какое-нибудь другое хранилище уцелевшего до наших дней тогдашнего обмундирования. «Шинели у нашей пехоты, наверное, самые худшие в Европе», – замечал Анри-Жозеф Пэксан{692}.