1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

До наступления рассвета следующим утром Наполеон сел в седло и отправился к Малоярославцу на рекогносцировку, желая лично изучить обстановку. Он отъехал совсем недалеко от Городни, когда скопление казаков атаковало его небольшой отряд. Гвардейские конные егеря и польские шволежеры-уланы эскорта, вместе с некоторыми из штабных и свитских офицеров, отогнали противника, пока император отъезжал в безопасное место. Но он едва не попал в плен. Затем Наполеон поскакал через поле боя и через Малоярославец, чтобы оценить русские позиции. Развалины городка представляли собой тяжкое зрелище. «Улицы покрывали тела убитых, многих из которых кошмарным образом искалечили колеса орудий и зарядных ящиков, – вспоминал полковник Любен Гриуа. – Ужаса этой сцене добавляло большое количество тех, кто пали жертвами огня, и чьи трупы в той или иной степени почернели и съежились, в зависимости от того, обгорели они лишь слегка или прожарились полностью». Согласно барону Фэну, увиденное в изрядной мере поразило Наполеона{661}.

Картина, открывшаяся ему за полем боя, вызвала нерешительность. В ранние часы утра Кутузов отступил на пару километров и развернул войска на сильной оборонительной позиции. Данный момент подсказывал Наполеону, что он сможет нанести решительное поражение Кутузову, каковое обстоятельство не только позволит отомстить за Винково, но и превратит марш в Смоленск из отступления в победоносное шествие. Но, ввиду силы позиции русских, победа обещала дорого обойтись французам, к тому же, им пришлось бы уходить, бросив тяжелораненых.

Отступив немного от Малоярославца, Кутузов и в самом деле оставил открытой дорогу на Медынь, как бы позволяя Наполеону идти в Смоленск этим путем, но тогда у отступавших французов на плечах повисла бы вся русская армия. Наполеон снова обсудил положение с окружением, но решения так и не достиг.

В то время как Кутузов не терял времени, трубя о Малоярославце как о победе русских, сам он далеко не чувствовал себя уверенно. В его войсках преобладали сырые новобранцы из недавно прибывших рекрутских партий, и московские ополченцы, переведенные в регулярные части ради восполнения потерь их личного состава. Среди офицеров тоже было много неопытных, еще не нюхавших пороха, и, хотя недостатка в боевом духе армия не испытывала, во время баталии такие моменты неизбежно тянули бы ее назад{662}. Никто не знал, как поведут себя необстрелянные бойцы в решительном сражении один на один с матерым врагом. С другой стороны, французы продемонстрировали, что сидение в Москве не отразилось на их моральном состоянии до степени утраты боеспособности. Итак, в то время как Кутузов значительно превосходил противника числом солдат и имел подавляющий перевес в артиллерии, на стороне Наполеона оставалось огромное преимущество – качество войск.[159]

«Крайне странные вещи творились в русской Главной квартире в ту ночь», – отмечал полковник фон Толь. Беннигсен, Коновницын, Уилсон и сам Толь изо всех сил старались подвигнуть Кутузова к действию, чувствуя победу, находившуюся от них, как казалось, на расстоянии вытянутой руки. Но даже при удачном для себя раскладе Кутузов не желал ставить все на одну карту. Потерпи он поражение тогда, армия уже не смогла бы оправиться, как случилось после Бородино, кроме того очень неубедительным выглядел бы главный довод его в решении об оставлении Москвы ради сохранения войска, чтобы впоследствии оно изгнало Наполеона из России. Поскольку французы не уходили, а явно изучали местность, Кутузову оставалось предполагать только одно – то, что на следующий день они дадут ему битву. Когда же фельдмаршал получил данные о французских частях, замеченных за попытками переправиться через Лужу западнее и выйти к Медыни, он забеспокоился, как бы его не отрезали от Калуги. Посему он решил избежать сражения и приказал ночью начать отход. «Степень его малодушия превосходит меру, дозволенную даже трусу», – кипел негодованием Беннигсен в письме к жене{663}.

18

Отступление

Знай Наполеон настроение Кутузова, он бы развернул смелое наступление и двинулся на Медынь, где нашел бы продовольствие и фураж, а оттуда пошел на Ельню, навстречу ожидавшей его прибытия дивизии под началом генерала Бараге д'Илье. Далее путь лежал на Смоленск, куда войска императора французов прибыли бы в приличном состоянии 3 или 4 ноября. Но, принимая во внимание сильную позицию русских, он решил по-другому: тем же вечером отдал приказ об отступлении через Боровск и Верею на Можайск с целью затем двигаться оттуда по главной дороге в Смоленск. Так в одном из наиболее удивительных эпизодов в военной истории две армии начали удаляться одна от другой.

Два дня спустя, по прибытии в Можайск, Наполеон встретился с маршалом Мортье, следовавшим из Москвы во главе 1-й пехотной дивизии Молодой гвардии, бригады спешенной кавалерии и нескольких сотен всадников. При нем находились и два сиятельных пленных: генерал барон Фердинанд фон Винцингероде и его адъютант, гусарский ротмистр Лев Нарышкин, которые 23 октября крайне опрометчиво сунулись в Москву проверять сведения об уходе французов и были схвачены патрулем гвардейских вольтижеров. Увидев Винцингероде, происходившего из Вюртемберга и состоявшего на русской службе, что, похоже, делало этого генерала в глазах Наполеона живым олицетворением складывавшегося против него internationale («интернационала»), император французов разразился неистовым гневом, чем поразил даже привычных к подобным вспышкам придворных. «Вы и несколько дюжин негодяев, продавшихся Англии, теперь подстрекаете против меня Европу, – гремел он. – Не знаю, почему не приказал вас расстрелять. Вас же взяли как шпиона». Всю горечь обид и разочарований Наполеон вылил на голову несчастного генерала, обвиняя того в отступничестве. «Вы мой личный враг: вы поднимали оружие против меня повсюду – в Австрии, в Пруссии, в России. Я отдам вас под суд военного трибунала»{664}.

Даже и такая грозная тирада не дала выхода всему накопившемуся раздражению, и, наткнувшись на милое поместье, каким-то чудом избежавшее разрушения, Наполеон велел предать его огню заодно со всеми селами, через которые проезжал. «Если уж messieurs les barbares[160] так любят сжигать собственные города, мы им в том поможем», – не унимался он. Скоро император отменил приказ, но это едва ли что-то изменило{665}. Вставая лагерем на ночь, солдаты разбирали по бревнышку дома, чтобы питать лагерные костры, или же набивались толпами в избы, стараясь согреться. Они зажигали огонь внутри или перегревали примитивные глиняные печи, отчего нередко начинались пожары, а в селах или маленьких городах с их почти сплошь деревянными домишками от таких возгораний гибло все вокруг.

Приказ об отступлении оказал подавляющее воздействие на войска, инстинктом почувствовавшие некую фальшь в непогрешимых расчетах императора. Но, как ни удивительно, очутившись под угрозой, солдаты сплотились вокруг вождя и нашли утешение в вере в его несокрушимое величие. В день начала отступления генерал Дедем де Гельдер прибыл к императору для получения приказов. «Наполеон грел завернутые за спину руки у маленького бивачного костра, разведенного для него на окраине деревни в одном лье за Боровском по дороге к Верее, – вспоминал Дедем. Генерал не любил императора, отчасти за то, как тот обошелся с его родной Голландией, но ничего не мог поделать с собой и поражался виденному. – Должен отдать должное этому человеку, избалованному фортуной, никогда прежде не терпевшему серьезных неудач. Он был спокоен, не гневен, но и не отрешен. Как подумалось мне, он умел быть великим в несчастье, и эта мысль примирила меня с ним… Мне увиделся человек, узревший катастрофу и понимавший всю сложность собственного положения, но не давший раздавить свою душу и говоривший себе самому: “Это провал, придется уйти, но я вернусь”»{666}.

Дух армии упал и того больше, когда, вскоре после выхода на дорогу Москва-Смоленск в Можайске 28 октября, им пришлось проходить через поле битвы при Бородино. Его так и не очистили, и мертвые лежали там, где их застала смерть, оставленные на поживу воронам, волкам, одичавшим собакам и прочим животным. Тела, тем не менее, поразительным образом хорошо сохранились, вероятно, из-за ночных морозов. «У многих из них уцелело то, что можно назвать physiognomy, – писал Адриен де Майи. – Почти у всех были большие и широко открытые глаза, бороды как будто бы отросли, и темно-красные пятна и синева, покрывшие их белые щеки заставляли думать, словно кто-то нарочно вымазал их так, создав нелепую пародию на людей, высмеивавшую горе и смерть. О! До чего же отвратительно!»{667} Смрад не поддавался описанию, а вид тел наводил солдат на мрачные размышления[161]{668}.