1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В Можайске и в Колоцком солдаты видели тысячи истощенных раненых, едва живых, влачивших ужасное существование в адских условиях. Полковник де Фезансак приехал в Колоцкий монастырь посмотреть, нет ли в нем кого-нибудь из его полка. «Людей оставили там без медикаментов, без пайков и без какой-либо помощи, – писал он. – Мне едва удалось войти, настолько завалены были лестницы, коридоры и центры помещений всякого рода отбросами»{669}.

Наполеон очень разозлился, узнав, что так много раненых все еще не вывезено, и великодушно распорядился взять их всех с собой. Не слушая советов Ларре и прочих врачей, которые оставили команды санитаров для ухода за страждущими, император распорядился помещать их в экипажи, фургоны, в маркитантские повозки, на орудийные лафеты и зарядные ящики, в общем на все, что могло служить средством транспорта. Результат предсказать несложно.

«Самые здоровые и то не вынесли бы такого способа перевозки или не смогли бы долго оставаться на повозках, учитывая, каким образом они были туда погружены, – писал Коленкур. – Потому можно судить о том, каково бывало состояние тех несчастных после нескольких лье пути. Тряска, утомление и холод – все свалилось на них одновременно. Никогда я не видел более печального зрелища». Владельцы экипажей вовсе не приходили в восторг от лишнего веса, поскольку лошади и так-то еле тащили возы, и с оторопью думали о перспективах обеспечивать едой своих нежеланных подопечных. Осознавая отсутствие у тех шансов выжить, они по большей части решали ускорить неизбежное. «Я и по сей день вздрагиваю, когда вспоминаю о возницах, намеренно гнавших лошадей через самые непроходимые места, чтобы избавиться от несчастных, обременявших их, и улыбались, точно радуясь везению, когда очередной толчок избавлял их от бедолаг, которых, как они понимали, раздавят колеса, если раньше не растопчет лошадь»{670}.

Отдав во второй половине дня 28 октября распоряжения по вывозу раненых, Наполеон поскакал в Успенское, где остановился на ночь в опустошенной усадьбе. Но заснуть император не мог. В два часа по полуночи он вызвал к себе Коленкура и спросил его мнение о сложившемся положении. Коленкур ответил, что оно куда хуже, чем представлялось Наполеону, и вряд ли удастся встать на зимние квартиры под Смоленском, Витебском или Оршей, как он на то надеялся. Затем Наполеон завел речь о том, что ему, возможно, придется оставить армию и ехать в Париж, и поинтересовался у обер-шталмейстера его точкой зрения по отношению к такому намерению и тем, как, по его разумению, отнесется к подобному шагу армия. Коленкур счел идею отъезда императора в Париж лучшим выходом, хотя, как заметил он, следовало бы хорошенько рассудить и выбрать подходящий момент, а что уж там подумают солдаты – в конце концов, не так важно{671}.

Положение Наполеона выглядело и в самом деле очень скверно. Через десять дней после выхода из Москвы он продвинулся по Смоленской дороге лишь на трое суток пути. Дело не только в опасном затягивании отхода, но и в том, что армия съела до десяти суточных рационов. Расчет прост: если двигаться с такой же скоростью и дальше, Смоленска удастся достигнуть более чем через десять дней, а единственные средства поддержания жизни представлялось возможным почерпнуть из небольшого склада в Вязьме. К тому же, не имея данных разведки, и не располагая в достатке кавалерией для отправки дозорных разъездов, Наполеон понятия не имел о замыслах русских.

Когда Волконский добрался до Санкт-Петербурга и вручил Александру письмо Наполеона, переданное через Лористона, царь даже не захотел читать его. «Мир? – спросил он. – Но мы еще не воевали. Моя кампания только начинается»{672}. На деле до ее старта прошло еще какое-то время.

Через день другой после поспешного отступления Кутузов двинул войска вперед и принялся осторожно следовать за отступавшими французами. Вперед он выслал Милорадовича, а сам шел позади неспешным шагом. Дойдя на севере до Можайска, французы проследовали на запад по Московской дороге широкой дугой, выгнутой в южном направлении. Посему Кутузов находился в отличном положении, позволявшем ему перерубить линию отхода противника. Но пусть фельдмаршал не отказал себе в удовольствии написать жене, что стал первым полководцем, который гонит Наполеона, никаких усилий с целью перехватить его он не предпринял.

Единственным врагом французов оставались казаки, державшиеся на почтительном расстоянии, точно гиены, крадучись ступавшие за раненым животным. Регулярные казачьи полки, знакомые прежде французам, оказались теперь в меньшинстве из-за наплыва иррегулярной конницы с Дона.[162]. «В одежде и шапках самых разных фасонов, даже без попытки привести их к единой форме, грязные и неухоженные на вид, сидящие на взнузданных простейшей уздечкой отвратительных мелких и тощих клячах с нечесаными гривами, торчавшими на холке и свисавшими на глаза, вооруженные длинной грубой палкой с чем-то вроде шипа на верхушке, эти казаки, кружившие всюду без всякого порядка, напоминали мне шлявшиеся вокруг стаи диких зверей», – вспоминал Франсуа Дюмонсо{673}. Помимо казаков действовали отряды башкирских всадников, вооруженных луками и нимало поражавших французов стрельбой по ним стрелами.

Дикие всадники сами по себе особой военной ценности не представляли. Основа их тактики состояла в том, что они кучей бросались вперед с криками «ура!» в надежде испугать противника и заставить его обратиться в бегство, после чего отлавливали некоторых из беглецов и собирали всю оставленную добычу. Если солдат не собирался бежать, а наводил на них ружье, непременно бежали сами казаки, однако опытный пехотинец не спешил стрелять, зная, что враг вернется и атакует его во время перезарядки. Пика казака снабжалась тонким и круглым в сечении наконечником, который только прокалывал тело, но не резал жил и мышц, а потому, если удар не приходился в жизненно важный орган, раны обычно не бывали серьезными.

При наступлении французы словно бы не замечали казаков, высмеивая их постыдное нежелание подвергать себя хоть малейшей опасности. «Если бы кто-нибудь собрал полк французских девиц, то, думаю, они выказали бы больше храбрости, чем эти знаменитые казаки со своими длинными пиками и длинными бородами», – иронизировал по данному поводу один солдат. Однако в условиях отступления, в отсутствии сообразного количества кавалерии на стороне французов, казаки приобретали значение, много превосходившее их потенциал. «Французского солдата легко деморализовать, – подмечал лейтенант Блаз де Бюри. – Четыре гусара у него на фланге ему страшнее тысячи по фронту»{674}.

2 ноября маршал Лефевр в речи перед Старой гвардией высказался по данному вопросу с обычной для себя солдатской прямотой. «Гренадеры и егеря, казаки тут, тут, тут и тут, – говорил он, показывая на все четыре стороны. – Если вы не следуете за мной, вам п – ц. Я вам не просто какой-нибудь генерал, и не зря в Мозельской армии меня звали отец вечный. Гренадеры и егеря, вновь повторю вам: если вы не рядом со мной, вам п – ц. И в любом случае мне всё е – ть. Вы все можете идти на х…»{675}. Гвардия не разочаровала, и ряды ее оставались сомкнутыми все время, чего, однако, не скажешь о других войсках. Когда в ходе отступления стал слабеть боевой дух, в души вкрался и поселился там безотчетный страх, один только возглас «казаки!» заставлял даже старых солдат обращаться с бегство ради спасения.

Французы отступали эшелонами: Наполеон, сопровождаемый Старой гвардией, возглавлял движение, затем шла Молодая гвардия, потом остатки кавалерии Мюрата и корпуса Жюно. 31 октября они прибыли в Вязьму. За ними подтянулся Ней с 3-м корпусом, за которым следовали итало-французские войска принца Евгения и остатки польского корпуса Понятовского. Замыкал колонну Даву с его 1-м корпусом.

Продвигались войска медленно, в основном из-за нехватки и ослабления тягловых лошадей. Ввиду недостатка корма смерть косила конский парк, а оставшиеся животные становились слишком хилыми и не могли тащить пушки и зарядные ящики. Орудия с обычной упряжкой из трех пар теперь волокли двенадцать или пятнадцать лошадей, но даже при таком раскладе колеса бывало застревали в грязных колеях и останавливались на подъемах. Помогать толкать пушки привлекали проходящую пехоту, но измотанным солдатам вовсе не улыбалось выполнять подобные задачи и они шли на все в попытках избежать ненужных нагрузок. Взлетали на воздух взорванные повозки с порохом, летели на землю лишние боеприпасы – делалось все для облегчения груза. Артиллеристы захватывали частные экипажи и нагруженные добычей повозки, жгли их, а лошадей реквизировали. 30 октября у Гжатска капитан Анри-Жозеф Пэксан, адъютант генерала Ларибуасьера, проезжал мимо колонны нагруженных ранеными повозок, лишенных коней – все они были кем-то выпряжены и уведены. «Эти бедняги умоляли нас о милосердии, сложив руки, как для молитвы, – вспоминал он. – Они взывали к нам раздирающими душу голосами, что они тоже французы, что были ранены, сражаясь на нашей стороне, и слезно просили не бросать их»{676}.