1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

«Наши солдаты брали в плен некоторых французов, – отмечал молодой русский офицер, описывая Смоленское сражение, – но все поляки были жертвами мщения и презрения». Когда один офицер отчитывался после патрулирования о взятии в плен группы французских солдат, грабивших церковь, старший офицер пожурил его за то, что он вообще не перебил на месте. Потому тот пошел и приказал солдатам заколоть всех штыками{714}.

Царь лично писал Кутузову, жалуясь на донесения о злоупотреблениях в отношении пленных, и требовал обращаться со всеми захваченными солдатами противника гуманно, кормить их и одевать. Но пример, преподанный братом самого Александра, красноречивее всего говорил о том, как мало смысла имели такие послания. Генерал Уилсон ехал вместе с другими старшими офицерами следом за великим князем Константином мимо колонны пленных. Внимание его и свиты привлек один из них, по всему видно, немало отличившийся молодой офицер. Константин спросил его, не предпочел ли бы тот умереть. «Да, если надежды на спасение нет, ибо я знаю, что через несколько часов пропаду от изнурения или стану жертвой пики казака, как сотни погибших на моих глазах товарищей, не способных от холода, голода и истощения идти далее, – ответил тот. – Во Франции есть кому оплакать мою судьбу – и ради них я бы хотел вернуться. Но это невозможно, чем скорее кончатся бесчестье и страдания, тем лучше». К ужасу Уилсона, великий князь выхватил саблю и зарубил офицера{715}.

Существовал ряд предписаний, оговаривавших не только то, как надо содержать пленных, но также что и сколько им полагается получать для поддержания жизни. Однако, применительно к реалиям рассматриваемой нами кампании, буква закона была мертва. Сержант Бартоломео Бертолини, схваченный во время фуражировки накануне Бородино, не мог и поверить, что с пленными можно обращаться так, как обращались с ним и его напарниками. У них силой отобрали все, даже форму и башмаки. «Наши страдания словами точно и не описать, – рассказывал он. – Они не давали нам ни гроша, как положено пленным у цивилизованных народов, не получили мы и пайков, кои позволили бы хоть как-то прокормиться». Им велели идти, идти быстро, били и даже убивали, если кто-то выходил из строя прихватить по пути гнилой картошки или огрызок еды{716}.

Доктор Раймон Фор попал в плен под Винково. Его и других офицеров привели к Кутузову, каковой обошелся с ними по-рыцарски, – велел выдать одежду и немного денег. Такого обращения не стоило ожидать пленным из солдатских рядов, ибо их непременно обирали, раздевали и били. Но как только конвой с пленными вышел из Тарутинского лагеря в сопровождении ополченцев, то же стало происходить и с офицерами, у которых командиры ополчения отняли все полученное от Кутузова{717}.

К моменту начала отступления война приобрела более беспощадные черты, а пленные превратились в обузу: коль скоро провизии и одежды не хватало обеим сторонам, никто не хотел жертвовать ничем для них. Когда вынужденно бредущие за французами русские пленные слабели и отставали, их провожали в последний путь пулей в голову. Русские тоже не особенно церемонились с противником. В большинстве своем пленных брали казаки, первым делом не только освобождавшие их от всего ценного, но и обдиравшие с них любую годную одежду. Затем их отдавали или, когда удавалось, продавали местным крестьянам, которые получали возможность поразвлечься, мучая французов до смерти с той или иной долей садизма.

Кого-то закапывали живьем в землю, других привязывали к деревьям и использовали в качестве мишеней для упражнения в стрельбе, бывало отрезали уши, носы, языки и гениталии, ну и так далее. Генерал Уилсон видел «шестьдесят умиравших голых солдат, лежавших шеями на поваленном дереве, в то время как русские, мужчины и женщины, с большими прутьями, распевая хором и приплясывая, один за другим вышибали им мозги периодическими ударами». В одном селе священник напомнил пастве о необходимости человечного обхождения с людьми и присоветовал утопить тридцать пленных подо льдом озера, но не истязать их. В Дорогобуже майор Вольдемар фон Левенштерн в оцепенении наблюдал, как в присутствии русских солдат местные жители избивали топорами, вилами и палками безоружный лагерный люд, тащившийся за армией. «То было ужасное зрелище, – писал он, – они походили на каннибалов, и свирепая радость сияла на их лицах»{718}.

Иногда обычный гуманизм нормальных людей торжествовал посреди всего дикого варварства, как в случае вестфальского лейтенанта Ваксмута, раненого в бедро при Бородино. Он облегчался на обочине дороги, когда казаки обрушились на группу его попутчиков. Увидев его сидящим беспомощно со спущенными на икры штанами, они покатились со смеху и впоследствии обращались с ним хорошо.

Жюльен Комб отклонился от главной дороги с пятью другими офицерам в поисках корма для голодных коней и заблудился. Проведя тягостную ночь, на протяжении которой они едва не были похоронены под снегом, французы набрели на деревеньку, где крестьяне дали им кров и еду. «Снег падал, кружась большими снежинками, и вид жалкой местности через тусклое желтое стекло маленьких оконцев, опасность нашего положения, неопределенность будущего – все совокупно приводило нас к самым невеселым размышлениям, – писал он. – Но внезапно от горестных раздумий меня пробудил крик “мама! мама!”, четко проговариваемый младенцем в колыбели, подвешенной как гамак на четырех веревках к балке крыши в темном углу и потому незамеченной нами ранее».

«Нельзя и передать того, какое впечатление произвело на нас это слово, почти как французское, – продолжал он. – Все вернулось к нам. Оно словно бы содержало в себе всю нашу память о семье, о счастье и о доме». Он взял ребенка в руки и заплакал. Мать ребенка была так тронута, что ухаживала за непрошеными гостями и известила о появлении в округе казаков, даже показала безопасный путь обратно и дала еды на дорогу{719}.

В Вязьме поручик Радожицкий, участвовавший в преследовании отступавших французов, наткнулся на русскую женщину, нанятую в кормилицы младенцу французским полковником и его женой. Оба они погибли в бою, но русская и ребенок уцелели. «Он всего лишь маленький француз, что же и беспокоиться о нем?» – удивился поручик. «Ох, если бы вы только знали, как добры и милы были эти хозяева, – ответила женщина. – Я жила с ними, как в родной семье. Как же мне не любить их маленького сиротку? Я не брошу его, и только смерть разлучит нас!»{720}

19

Мираж Смоленска

18 октября, когда Наполеон выходил из Москвы, маршал Гувион Сен-Сир, принявший командование 2-м корпусом от раненого Удино, подвергся вблизи Полоцка нападению подавляющим образом превосходивших его русских войск под началом генерала Петра фон Витгенштейна. В ожесточенном сражении, растянувшемся на два дня, 27 000 измотанных французов, баварцев, швейцарцев, хорватов и поляков сдержали натиск 50 000 русских Витгенштейна, сумев нанести им тяжелые потери. Однако когда город загорелся в результате обстрела русской артиллерией, защищать его стало невозможно. «Свет не видывал более кошмарной битвы, – писал капитан Дрюжон де Больё из 8-го шволежерского полка. – Мне приходило на ум падение Трои, описанное в “Энеиде”». Опасаясь окружения, Сен-Сир оставил Полоцк и отступил на оборонительные позиции по реке Ула{721}.

Наполеон узнал об оставлении Полоцка не ранее своего прибытия в Вязьму 2 ноября. Он верил, что Виктор, выступивший на поддержку Сен-Сира, поможет последнему отбить город. Более всего императора французов беспокоило на тот момент слишком медленное движение Даву, который, как укорял его Наполеон, выстраивался для сражения при виде любой кучки казаков на горизонте, тогда как он сам энергично отступал в направлении Смоленска. Однако, узнав о боях вблизи Вязьмы и осознав, что Кутузов находится где-то совсем близко к югу, сам вознамерился дать противнику битву.

4 ноября император французов начал собирать войска и тут-то понял, насколько сильно они дезорганизованы. «Вы хотите сражаться? Так у вас же нет армии!» – запротестовал Ней, заменивший Даву в арьергарде. Поскольку Даву отбился от Милорадовича и соединился со следовавшими впереди эшелонами, Наполеон решил вести войска на Смоленск, где они должны были встать на зимние квартиры. Он приказал Жюно и Понятовскому продвигаться к самому Смоленску, Даву велел занять позиции вне города в районе Ельни («Как говорят, земля там богата и полна провизией», – заверил он маршала), а принцу Евгению – держать курс на Витебск и устраиваться на зимних квартирах там. Наполеон отдал распоряжения в Дорогобуже 5-го и в начале 6 ноября, прежде чем взять курс на Смоленск{722}.

Скоро он с войсками очутился в объятьях вьюги, когда же температура упала, император понял, сколь пагубным образом ошибся в расчетах по времени. Но в тот день суровая реальность проявилась и в другом. Когда во второй половине дня он достиг Михайловки, его ждал курьер из Парижа с крайне неприятным известием о попытке группы никому неведомых офицеров, возглавляемых генералом Мале, осуществить coup d’état[170] и захватить власть. Наполеон едва поверил в новость. Пусть нелепо организованный заговор походил на неуместную шутку, один уже факт его поднимал тревожные вопросы о прочности наполеоновского правления во Франции. «С французами, как с женщинами, – шутя пожаловался он Коленкуру, – никогда нельзя находиться вдали от них слишком долго». Однако откровенная демонстрация хрупкости своей власти поразила императора французов самым неприятным образом{723}.