Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным - Тимоти Снайдер

Как отметила Арендт, Аушвиц был необычной комбинацией индустриального лагерного комплекса и фабрики смерти. Он служит символом и концентрации, и уничтожения, что порождает некоторую путаницу: в лагере сначала держали поляков, затем советских военнопленных, а затем евреев и ромов. Когда начала действовать фабрика смерти, некоторых из прибывавших евреев отбирали для работы, чтобы они работали на износ до полного изнурения, а потом отправляли в газовую камеру. Таким образом, преимущественно в Аушвице можно найти пример того, о чем писала Арендт, – постепенного отчуждения, заканчивавшегося смертью. Это толкование совпадает с тем, что написали об Аушвице выжившие – Тадеуш Боровски, Примо Леви и Эли Визель. Однако эта последовательность – исключение, она не отражает обычного протекания Холокоста даже в Аушвице. Большинство евреев, погибших в Аушвице, были отравлены газом сразу же по прибытии, они не находились в лагере. Путь евреев из лагеря в газовые камеры был малой частью истории комплекса Аушвиц, и он обманчив в качестве путеводителя по Холокосту или массовому уничтожению вообще.

Аушвиц действительно был одним самых значительных мест в истории Холокоста: примерно каждый шестой из уничтоженных евреев погиб именно там. Однако хотя фабрика смерти в Аушвице прекратила функционировать последней, ее технология уничтожения была не на высоте: самые эффективные расстрельные команды убивали быстрее, голод убивал быстрее и Треблинка убивала быстрее. Аушвиц также не был основным местом, где были уничтожены две самых больших группы европейских евреев – польские и советские. Большинство советских и польских евреев во время немецкой оккупации уже были уничтожены к тому времени, когда Аушвиц стал крупной фабрикой смерти. Когда газовая камера и комплексы крематориев в Биркенау начали действовать весной 1943 года, более 3/4 евреев, погибших во время Холокоста, уже были мертвы. Если на то пошло, подавляющее большинство всех людей, преднамеренно уничтоженных советским и нацистским режимами (гораздо более 90%), уже погибли к тому времени, когда газовые камеры в Биркенау начали свою смертоносную работу. Аушвиц – это кода смертельной фуги.

Арендт пишет, что, возможно, нацистское и советское массовые уничтожения были знаком какой-то более глубокой дисфункции современного общества, но, прежде чем мы сделаем такие теоретические выводы (о современности или о чем-либо еще), мы должны понять, что же на самом деле произошло во время Холокоста и на «кровавых землях» вообще. На данный момент европейская эпоха массового уничтожения затеоретизирована и недопонята.

В отличие от Арендт, которая была экстраординарным экспертом в пределах доступной документации, у нас нет оправдания для этой диспропорции между теорией и знанием. Количество погибших известно нам теперь достаточно хорошо (с большей или меньшей точностью), чтобы передать ощущение деструктивности каждого из режимов. В соответствии с политикой, которая предполагала убийство гражданского населения и военнопленных, нацистская Германия уничтожила около десяти миллионов человек на «кровавых землях» (и, возможно, одиннадцать миллионов человек всего), а Советский Союз при Сталине уничтожил более четырех миллионов человек на «кровавых землях» (и около шести миллионов всего). Если добавить предполагаемые смерти от голода, этнических чисток и долгого пребывания в лагерях, сталинский показатель поднимется примерно до девяти миллионов человек, а нацистский – до примерно двенадцати миллионов. Эти огромные цифры невозможно указать с точностью, не в последнюю очередь потому, что миллионы человек гражданского населения, смерть которых была непрямым результатом Второй мировой войны, стали так или иначе жертвами обеих систем.

Регион, более всего пострадавший как от нацистского, так и от сталинского режимов, – это «кровавые земли»: сегодня это Санкт-Петербург и западный край Российской Федерации, бóльшая часть Польши, страны Балтии, Беларусь и Украина. Именно здесь мощь и злоба нацистского и советского режимов пересекались и взаимодействовали. «Кровавые земли» важны не только потому, что большинство жертв были их обитателями, но еще и потому, что они были центром основной политики, которая убивала людей, прибывавших из других мест. Например, немцы уничтожили около 5,4 миллиона евреев. Из них более четырех миллионов были жителями «кровавых земель» – это были польские, советские, литовские и латвийские евреи. Большинство остальных были евреями из других европейских стран. Венгерские евреи, составляющие самую большую группу еврейских жертв, прибывших из-за пределов региона, погибли на «кровавых землях», в Аушвице. Если учитывать еще и Румынию с Чехословакией, то восточноевропейские евреи составили почти 90% жертв Холокоста. Меньшие по размеру группы евреев из Западной и Южной Европы были депортированы на «кровавые земли», чтобы погибнуть.

Подобно еврейским жертвам, нееврейские жертвы либо были жителями «кровавых земель», либо их привезли туда погибать. В тамошних лагерях военнопленных, а также в Ленинграде и других городах немцы заморили голодом более четырех миллионов человек. Большинство жертв (хотя и не все) этой целенаправленной политики голодомора составили жители «кровавых земель» и примерно миллион советских граждан из-за пределов региона, большинство которых были русскими. Жертвы сталинской политики массового уничтожения жили по всему Советскому Союзу – самому большому государству в мировой истории. Даже при этом сталинский удар сильнее всего пришелся по западным советским приграничным землям, там, где были «кровавые земли». Советский режим заморил голодом более пяти миллионов человек во время коллективизации, большинство из них – в Советской Украине. Советский режим задокументировал уничтожение 681 691 человека во время Большого террора 1937–1938 годов, из которых непропорционально большое число составляли советские поляки и крестьяне Советской Украины – две группы, населявшие западный Советский Союз, а следовательно, «кровавые земли». Эти цифры сами по себе не составляют сравнения двух систем, но они – точка отсчета, возможно, обязательная точка[766].

В мае 1941 года Арендт бежала в Соединенные Штаты, где приложила всю мощь своего немецкого философского образования к исследованию вопроса о происхождении национал-социалистического и советского режимов. Через несколько недель после ее отъезда Германия вторглась в Советский Союз. В ее родной Европе нацистская Германия и Советский Союз возникли порознь, а затем заключили между собой союз.

В Европе Василия Гроссмана, основателя второй традиции сравнения, между Советским Союзом и нацистской Германией шла война. Гроссман, автор художественных произведений, ставший военным корреспондентом, видел на Восточном фронте много важных сражений и доказательств всех крупных немецких (а также советских) преступлений. Как и Арендт, он пытался объяснить массовое уничтожение евреев немцами на востоке в универсальных терминах. Для него это означало поначалу не критику современности как таковой, а осуждение фашизма и Германии. Когда Арендт опубликовала свои «Истоки тоталитаризма», Гроссман освободился от этих политических рамок благодаря личному опыту антисемитизма в Советском Союзе. Затем он нарушил табу столетия, поместив преступления нацистского и советского режимов рядом, на те же самые страницы, в те же самые сцены в двух романах, репутация которых с годами только возрастала. Гроссман намеревался не отождествить обе системы аналитически внутри одной социологической схемы (такой, как тоталитаризм Арендт), а скорее освободить их от их собственного идеологического значения и таким образом приподнять завесу над бесчеловечностью обеих.

В романе «Жизнь и судьба» (он был закончен в 1959 году, а издан за рубежом в 1980 году) один из героев Гроссмана, такой себе блаженный, вспоминает на одном дыхании и немецкие расстрелы евреев в Беларуси, и каннибализм в Советской Украине. В романе «Все течет» (на момент смерти Гроссмана в 1964 году он не был завершен, а за рубежом издан в 1970 году) он использует сходство со сценами немецких концлагерей, чтобы описать голод в Украине: «А крестьянские дети: видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра, тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, на руках и на ногах видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут». Гроссман возвращается к этому сравнению нацистского и советского режимов снова и снова – не для того, чтобы вступить в полемику, а чтобы создать условность[767].

Как восклицает одна из героинь Гроссмана, ключом и к национал-социализму, и к сталинизму было их умение отбирать у групп людей их право считаться людьми. Таким образом, единственное, что остается, – провозглашать снова и снова, что это попросту неправда. Евреи и «кулаки» – «Люди! Люди они! Вот что я понимать стала. Все люди!»[768]. Это литература действует против того, что Арендт называла вымышленным миром тоталитаризма. Она пишет, что людей можно массово уничтожать, потому что лидеры, такие, как Сталин и Гитлер, могут вообразить мир без «кулаков» или без евреев, а затем заставить реальный мир подчиниться (пускай и не полностью) своему воображению. Смерть теряет свой моральный вес не потому, что ее скрывают, а потому, что она проникнута историей, которая привела к этой смерти. Мертвые тоже теряют свой человеческий образ; они беспомощно реинкарнированы как актеры в драме прогресса, даже когда этой истории противостоит идеологический враг (или, пожалуй, именно тогда). Гроссман извлек жертв из какофонии столетия и сделал их голоса слышимыми в нескончаемой полемике.