Реки горят - Ванда Василевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перестрелка на том берегу слышалась все явственнее. Переменивший направление ветер доносил отдаленный, словно волнами наплывающий шум боя.
«Дерутся на том берегу…»
Но напрасно он поднимал голову, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Он не видел даже реки. Каждая неровность почвы, каждый камень или доска, которых и не заметил бы идущий человек, становились непреодолимым препятствием для его глаз, заслоняли весь мир.
«Ползу, как червяк», — подумал он. И вдруг его охватил страх. Что, если он ползет не к воде, а вдоль реки? Если все эти невероятные усилия бесцельны? Нет, надо ориентироваться, сообразить.
Но соображать тоже становилось все труднее. В памяти вдруг снова всплыла Дарница. Рвущиеся снаряды, безумствующий на платформе подпоручик. Его подхватило тогда и бросило в воздух, этого подпоручика, как… Но мысль о нем затуманилась, расплылась. «Как что?» — пытался он вспомнить. Но Дарницы уже нет, он идет с Ядвигой по улицам Люблина и…
«Недоставало мне только потерять сознание, — подумал он со злостью. — Видно, плохо мое дело. Нет, не поддаваться, ни за что не поддаваться. Не стану я подыхать в этой мусорной яме».
Он полз наудачу, только бы вперед! «Разбили нашу батарею, — звучало в его мозгу, словно чьи-то чужие слова. — Разбили нашу батарею…» Но не в этом было сейчас дело. Главное — надо ползти, ползти, пока хватит сил. Вокруг все горит, невыносимый жар бьет в лицо. Тяжело тащатся сзади неподвижные ноги. Ноги у него все же есть, хотя с ними что-то случилось. «И то еще дешево отделался!» — грустно подумал он. Все черными клочьями полетело в воздух, от людей ничего не осталось. А у него все же есть голова на плечах, есть руки, на которые можно опереться и ползти вперед. Почему же ему вздумалось, что это смерть?
Но в голове снова путается.
«Как я сюда попал, зачем свернул с тропинки? Трясина засасывает меня, вот она уже поглотила ноги… Соня смеется, ветер развевает ее темные волосы. Лучше бы ты подала мне руку, Соня, помогла выбраться, разве ты не видишь, что случилось? А я так любил тебя, Соня».
Порыв ветра, горячее дуновение в лицо, и он приходит в себя. «Нет, это не трясина. И не Ольшины это вовсе, и нет Сони. Соню повесили гитлеровцы в сорок втором году. Нельзя поддаваться лихорадочным видениям, а то ведь я останусь, подохну тут, на этом месте».
И снова его охватил гнев — как могли его так оставить?.. Он горько почувствовал свое одиночество. Но тут как раз откуда-то со стороны раздался стон. Стефек приподнял голову. Ясность мысли тотчас вернулась к нему.
— Кто здесь?
Стон повторился. Теперь между обломками железа он заметил перекинутое через бревно неподвижное тело. Стефек с усилием свернул в ту сторону. Видимо, тот еще жив — если только это он стонал.
— Воды…
Стефек рванулся к нему, таща одеревеневшие, тяжелые ноги. Голос был знакомый. И не только голос. Перед ним лежал Марцысь.
— Воды…
— Марцысь!
Веки приподнялись. В блуждающих глазах появилось сознательное выражение. Узнал.
— Вот. Ранило.
— Ничего, ничего, это пустяк… Увидишь, что пустяк, — утешал Стефек, борясь с проклятой неподвижностью ног, которые цеплялись за все попадавшееся на пути, за железный лом, разбитое оружие, валяющееся кругом.
— Мне бы только воды…
— Подожди, поищем, будет вода.
И сразу все стало обыденным и нормальным. Будто только того ему и было нужно, чтобы рядом очутился кто-то другой, еще более беспомощный. Минуту назад Стефек едва тащил собственное тело. Но теперь хватало силы еще помогать этому другому. Ведь это не только любимец Ядвиги, это брат того паренька, убитого бандитами в Люблине. Тем более необходимо спасти его.
Воды… Быть может, ему нужна не только вода. Нужен врач, санитар, перевязки, операция. Но слово «вода», со стоном повторяемое белыми, как бумага, покрытыми пеной губами, будто загипнотизировало Стефека. Ему казалось, что стоит только добраться до воды и все будет хорошо. Вода была спасением, счастьем. Надо во что бы то ни стало доползти до нее.
— Больше не могу, — простонал Марцысь.
— Как, не можешь? Должен. Слышишь? Должен! Сейчас мы найдем воду. Напьешься, и станет легче, вот увидишь, сразу станет легче!
Марцысь застонал, но слегка приподнял голову, и Стефеку удалось протащить его еще несколько сантиметров. Теперь и его покинули силы. Тяжело дыша, он припал к земле.
Со свистом и воем пронесся снаряд и как-то странно хлюпнул, упав поблизости. Взвился фонтан, но уже не земли, не песка, — высокий султан воды поднялся к небу и, как срубленное дерево, рухнул вниз. Они почувствовали на лице капли влаги.
— Вода, здесь вода! — крикнул Стефек, и Марцысь, опершись на локоть, поднял голову.
— Это Одер, — сказал вдруг кто-то поблизости, и только сейчас они увидели, что к ним, опираясь на расколотую винтовку, ковыляет какой-то человек в изодранной шинели.
Всего мгновение назад Забельский на чем свет стоит проклинал свою рану. Надо же было ему попасть под пулю на самой переправе! Теперь придется проститься с надеждой повоевать на том берегу. И вот оказывается, что благодаря своей ране он набрел на брата Ядвиги. С внезапной дрожью в сердце он узнал в этом черном, закопченном лице знакомые черты. Тревожно всмотрелся в раненого. По-видимому, рана серьезная. И еще тащит того юнца. Надо спасать их. Спасать брата Ядвиги.
Он познакомился со Стефеком еще в Люблине и немного побаивался этого брата. Ведь это самый близкий Ядвиге человек, а сам он чувствовал себя еще таким ей далеким. Но сейчас он испытывал нежность к этому ползущему по дымящемуся берегу Одера пареньку. Спасти, любой ценой спасти его! Иначе с какими глазами явится он к ней, как скажет?.. Ну, что можно сказать в таком случае? Видел, мол, его, был с ним и ничем не мог ему помочь?..
Вода… в чем им принести этой воды?
Но Марцысь тихонько прошептал:
— Граница…
И, будто подхлестнутый этим шепотом, Стефек снова рывком двинулся вперед.
— Сейчас я принесу вам воды, — торопливо сказал Забельский. Но те словно и не слышали.
Забельский понял, что их не следует останавливать, и припал на одно колено рядом с ними. Он поддерживал то одного, то другого из ползущих. Правая рука его висела, как плеть, весь рукав был черен от крови.
Одер… Теперь уже все трое видели реку. Под низко нависшей тучей дыма струилась широкая темная вода. В ней сверкали отблески пламени, тонуло рыжее зарево далеких пожаров, волны отливали коричневым блеском кремня.
Одер!
Теперь осталось только перебраться через последние препятствия — и перед ними будет песчаная кромка берега. Протянуть руку и почувствовать прохладу этой реки, к которой вел их кровавый путь.
Одер…
Спекшиеся губы Марцыся шепчут какие-то полузабытые слова:
Зацветут тюльпаны на столе у вас,К вам я возвращуся в тот же самый час…
Где же это было? Что это было? Да, красные тюльпаны в Казахстане, красные огоньки тюльпанов в зеленой степи — горящий в зареве Тянь-Шань, кровавое солнце над равниной… Нет, нет, это же не то — красное пламя отражается в воде, это — Одер, новая граница Польши… «Вот где суждено мне было погибнуть, — думает Марцысь. — На отвоеванной кровью древней польской границе, на реке, где свершается справедливость…»
Поблескивают волны, шумит вода. «Словно озеро в Ольшинах», — мерещится Стефеку. Долгий путь пришлось ему пройти из Ольшин на восток, вглубь великой страны, чтобы с оружием в руках вернуться на родину и дойти сюда, до самого Одера. «Только дойду ли, дойду ли я?»
«Замыкается круг, — думает Забельский, — от того страшного сентября, когда отчаяние слепило глаза и голова пылала безумием, — до нынешнего дня. И если уж умирать, то пусть это будет именно здесь, над Одером, когда выполнена вся твоя задача, когда кровью зачеркнуты все пустые и черные дни твоей жизни».
Шумит, неудержимо несется, катит мощные волны к польскому морю река Одер.
Уже не мучит жажда, не чувствуется боль в раненой руке, в перебитых ногах, в простреленном легком. Только бы проползти эти несколько метров, дойти до самой воды.
Когда умолкнут выстрелы, когда придут сюда мирные люди и когда здесь, где теперь высятся стволы разбитых орудий, зазеленеют хлеба, зацветут яблони, зазвенит своя, родная девичья песня, — пусть тогда скажут о них, что они отдали жизнь на новой польской границе.
Вот она! Совсем рядом, у самого лица. В черном дыму. В сверканье красных огней, в свете этого рыжего зарева, все шире охватывающего небо. Бодрящей свежестью веет река в их лица.
Из тьмы веков плывет, катит свои волны древняя река славян, река дремучих лесов, пчелиных колод, пшеницы, посеянной на лесных полянах, река, сотни раз обагрявшаяся кровью, сотни раз наполнявшаяся слезами, — древняя славянская река.
