Кологривский волок - Юрий Бородкин

Сергей знал, что сосед исполнит свое намерение: с усердием будет водить пером, сочиняя жалобу в райгазету. Вероятно, нагорит Генке за сегодняшнюю работенку, и оправдывать его нельзя — здорово напортачил, вон трава-то как перевилась, корчится от боли.

Татьяна допоздна оставалась возле телят. Одного не удавалось отходить: ветеринар, уезжая, распорядился, в случае чего убрать его. Это была телушечка красной масти, с белой звездочкой на лбу, очень ручная и ласковая, любившая сосать пальцы и пуговицы: недосмотри, так и одежду изжует. Татьяна чаще других баловала ее каким-нибудь лакомством, и вот теперь она безмолвно страдала, лежа на деревянной елани, ее глаза не выражали ничего, кроме покорности.

И все же Татьяна удержала, спасла Звездочку, выпоив ей через соску весь вечерний удой молока от Басенки. Дождавшись, когда у телушки появится жвачка, вскрикнула от радости:

— Сережа! Смотри, жует! — Обхватила руками морду телушки, поцеловала ее в звездочку на лбу. — Ах ты, терпеливица! Ах ты, умница! Ну-ка, сенца-то! Возьми, возьми хоть клочочек! — Глаза и все лицо Татьяны сияли торжеством. — Я, пожалуй, не пойду домой, останусь ночевать около них.

— Теперь уж поправятся — все жвачку жуют. Пойдем хоть поужинаем.

Едва увел Сергей жену домой. Ночи в эту пору короткие, но Татьяна, не дождавшись рассвета, тихонько поднялась и босиком, на цыпочках, вышла из избы: взяло беспокойство за телят.

Наутро все деревья в Шумилине, особенно березы, пожелтели с наветренной стороны и стояли теперь точно разбитые параличом: одна половина живая, другая — посохшие. Трава побурела, кусты по опушке леса тоже опалило. Выйдя на крыльцо, Сергей не узнал деревню, она была как будто нагой, неуютной.

19

Возле дома у Сергея Карпухина как бы филиал колхозных мастерских: самоходный комбайн, гусеничный трактор с прицепом да Генкин колесник с навесной косилкой. Механизатор должен знать любые машины и механизмы, какие есть в колхозе.

На днях скосили савинское клеверное поле, теперь клевер высох, и городские девчонки скирдуют его. Не работа, а праздник при таком-то многолюдий, кругом белые платки, пестрые платья и задорный смех, шутки. Всегда бы так весело было. Колесный трактор подгребает клевер в валки, а Сергей на своем ДТ медленно тащит целиком всю скирду, сметанную на срубленной березе (зимой так же, без всякой перевалки, зачокерует ее тросом за комель и отбуксирует к ферме). Девчонки с обеих сторон подбирают валки, подают клевер вилами, другие принимают наверху. Конечно, нет у них деревенской сноровки, многие и вилы-то в руках не держали. Сергею хочется выскочить из кабины, помочь им, он так и делает, когда скирда поставлена на место и остается только свершить ее: ловко, с молодеческой удалью взламывает навильники.

Ребята, вроде Генки Носкова, затевают возню с девчонками, заигрывают с ними — такой визг-крик подняли, что небось в деревне слышно. А в минуты «перемирия» девчонки запевают песни, голоса у них звонкие, чистые, кажется, возносятся в поднебесную жаворонковую высоту: слушаешь — и душа как бы вздымается.

Живут девчонки в просторной избе Клавы Акулиной, купленной председателем специально для городских рабочих; по вечерам ходят говорливой ватагой под гору купаться, после устраивают танцы под радиолу: всю траву у своей завалинки вытоптали до последней былинки. Шумилинским жителям они не докучают, наоборот, девичьи голоса, песни каждому трогают сердце напоминанием собственной молодости; одного жаль — недолго побудут, пощебечут, как ласточки, да откочуют к себе в город, на целый год примолкнет веселая Акулина изба, в которой и раньше собирались беседы, притихнет и вся деревня с ее престарелыми жителями.

Кончился сенокос, началась жатва. Девчонки теперь работали на зернотоку в Ильинском, а Сергея Ерофеев попросил сесть на комбайн, поскольку сушь стояла такая, что рожь начинала осыпаться: видно было, как из-под мотовила брызгами отлетают зерна. Тут уж не побалагуришь, да и не с кем. С утра, лишь обсохнет роса, два комбайна ходят кругами по полю, словно гоняются друг за другом и никак не могут поравняться. Солнце палит нещадно, хоть бы зонтик приладить над комбайнерским мостиком. Лица комбайнеров бронзовы, но сейчас они покрыты мучнистым слоем пыли, так что виски и брови кажутся седыми; воздух сушит рот и ноздри, едкий пот пропитывает рубашку. Жатва. Страда. Даже в машинный век все так же солоно добывается хлеб. Ради него люди забывают об усталости, памятуя, что летний день год кормит.

Сергей подогнал комбайн к сцепу из тракторных тележек, открыл заслонку бункера — золотистой струей потекло спелое зерно, подставишь ладонь — бьет, как горячими дробинками. Донимает жажда. Сергей высоко вспрокидывает канистру с нагревшейся колодезной водой и пьет прямо из горлышка, вода сбегает по шее под рубашку, но нисколько не холодит.

Рядом останавливается второй комбайн. Сашка Кудрявцев, плотный, коренастый малый, тоже бросается к канистре, жадно льет в себя воду, поотдышавшись, признается:

— Сколько ни пей — не напьешься. И двигатель перегрелся.

Грудь у Сашки накалена докрасна, кажется, плесни водой — зашипит.

— Дождичка бы сейчас, — как о чем-то неисполнимом говорит он.

— Надо с этим полем управиться.

— Завтра Старовское начнем?

— Ага.

Схоронившись в тени под тележкой, оба курят с наслаждением и с надеждой поглядывают в знойное небо — не появятся ли облачка, пусть бы и не дождевые, лишь бы заслонили солнце. В перегревшихся радиаторах, как в самоварах, взбулькивает вода.

По дорожке прошли, помахивая бидончиками и корзинками, горожане-отпускники.

— На вырубку по малину идут, — сказал Сергей. — Нынче, говорят, ее облом.

— Я уж не помню, когда и ходил по ягоды, — без сожаления махнул рукой Сашка. — Ну что, по коням?

— Да, — позасиделись, — ответил Сергей. — У деда Якова на этот счет была любимая поговорка: сидя волока не переедешь.

Они не завидовали ягодникам, потому что дело, которым были заняты, считали важнейшими, и все остальное по сравнению с ним казалось сейчас пустяками. Чуть поостыли двигатели, и снова с утробным гулом тронулись по загону комбайны, широко загребая мотовилами рожь…

Вечером Сергей еще не вошел в деревню, как его перехватила Лизавета Ступнева, напомнила о своей просьбе:

— Не привезешь ли дрова-то? Ведь давно обещал.

Верно, обещал, и не одной ей: кому откажешь в своей-то деревне? Да нет свободной минуты, особенно теперь.

— Привезу, Николаевна, вот поосвобожусь и привезу.

— Я думала, пока здеся работаете, дак оно сподручней.

— Сегодня не могу: сено надо теще дернуть.

— Знамо, тебе все некогда, — вроде бы соглашаясь с такими обстоятельствами, сказала Лизавета, но тут же начала опять упрашивать: — Люська должна у меня послезавтра приехать, мы бы с ней перепилили, если будет привезено. Уж не откажи, дрова-то рядышком, вот по мельничной дороге.

Не сумел отказаться. Завел трактор да погнал в лес. Почти один накидал тележку березовых дров — велика ли помощь от Лизаветы, одна суетня. Благо, что сгружать не руками: поднял кузов гидравликой — и вся недолга.

Лизавета затащила в дом, стала угощать, денег сколько-то пихнула в карман. Конечно, понять ее благодарность можно, дело сделано большое. Сергей выпил стакан водки и закусил наспех, а деньги незаметно оставил на столе.

Ткнуться бы сейчас головой в подушку, а у крыльца уже поджидают с вилами и граблями теща с Татьяной: надо ехать по сено. И снова тарахтит трактор, скатываясь под угор в речную пойму, вон разбежались по ней копенки, скоро ли подберешь их.

Уж солнце гасло за лесными увалами, когда возвращались домой, а из-за Песомы синим валом катилась туча, все распухая, увеличиваясь в размерах, и где-то там, в бору, порыкивал гром.

Разве мыслимо обмочить целый воз сухого сена? Забудь, что усталость валит с ног. Начался аврал: кто подавал сено вилами, кто принимал его на повети. Прибежала на помощь мать, даже Павлик мешался в ногах у взрослых. А туча пучилась уже над самой деревней, ее полосовали змеистые молнии, и гром уже ударял с безудержной силой. Только-только успели попихать сено, как вслед за ураганным порывом ветра хлынул ливень.

Все попрятались под крышу, стояли на пороге повети со счастливыми лицами, выбирая из волос сенины, а Сергей, скинув спецовку, остался под проливным дождем. Не хотелось трогаться с места: пусть льет-поливает, потому что умотался до последней степени, до дрожи во всем теле.

Теща была рада, что управились до дождя, благодарила Сергея как спасителя, и он знал, что за ужином ему будет положенное в этих случаях угощение, знал, что не откажется от него после такой адовой работы. Страда.