Смех под штыком - Павел Моренец

— Но условие: пока вы не доказали своей преданности — остаетесь под охраной, как пленные. Круговая порука: один бежал — всех расстреляем.

Помилованных отвели на сеновал. Приговоренным скомандовали — и в строю повели их расстреливать.

Пошел Илья в хату поникший. Можно было еще несколько человек спасти, использовать в армии. Когда из рук врага выбито оружие, — его можно заставить работать на свое дело. Но масса. Она подозрительна. Ошибка может сгубить все дело. Вчера лысогорцы убивали каждого чужака, забредшего к ним, а тут девять офицеров оставили. В штабе.

Зеленым Илья об’явил:

— Заложниками оставили половину офицеров. А чтоб даром хлеб не ели — засадим их чертить карты, печатать на машинках воззвания, приказы.

Четвертая традиция зеленых рушилась.

Принесли в хату одежду расстрелянных — набросились зеленые на нее, как вороны на падаль, подняли крик, ругань. Противно было Илье, однако подобрал он себе лучшую английскую шинель с красным кантом на воротнике, сапоги, френч, английскую офицерскую фуражку с поднятым и спереди, и сзади верхом. Перекинул через плечо ремешок полевой сумки, затянулся широким ремнем. На боку наган в кобуре. Англичанин. У него и лицо нерусское — его за латыша часто принимали. Теперь он похож на командующего. Из всей армии выделяется.

Переоблачился в английское и Иосиф. Отобрал Илья костюм и для Пашета — голубоватую офицерскую шинель мирного времени, шапку-кубанку и бурковые сапоги.

Девять пленных офицеров и мальчика перевели в штабную хату. Расположились они все на земляном полу. Тут же разместился и особый отряд Иосифа. Этот отряд сколотился в три дня, человек в 25, из бойцов пятой группы. Самый надежный.

Вечером Илья долго беседовал с офицерами о программе партии, о советском строительстве, о Красной армии. Потом перешел к главному, что ожидает он от них: покамест чертить, печатать, потом советы давать (у них опыта ведь больше, чем у него), наконец, кто пожелает, — можно и в армию принять.

Седоватый, длинный полковник, сидя на полу простодушно расспрашивал Илью, интересовался всем, будто он уже сочувствует Советской власти. Но на утро его не оказалось. Бросились в погоню. По снегу убежать трудно: следы видно, да город ведь близко. Напали на странный след: ступни не вперед, а назад. Догадались, побежали по этому следу — нагнали. Он не пожелал возвращаться в штаб: стыдно было перед другими офицерами, которых он вероломно предал, зная, что они связаны с ним круговой порукой. Принесли зеленые его бурковые сапоги и шинель.

Всполошились пленные, ждут суровой расправы. Встревожился Илья: взбунтуются зеленые: разве можно верить офицерам, заядлым врагам революции?

Обошлось все тихо. Повеселели пленные офицеры — много же великодушия у этих диких зеленых, — и армянин-офицер сплясал им наурскую.

Дали ему черкеску, серебряный кинжал, оделся он — и просиял: герой. Расчистили ему круг, запели наурскую, захлопали в такт ладошами и понесся птицей, а глаза гордые, пьяные… Гикнет! Гикнет! — и дрожь по толпе перекатится… Кинжал в руках!.. Вонзил его в землю! — а сам, как зачарованный, сладострастно впился в него — и скользит вокруг бесшумно…

Остановился устало, дышит тяжело; снял шапочку, вытирает рукавом черкески влажный лоб, улыбается. А зеленые вдруг загалдели, принялись рукоплескать ему, столпились вокруг.

Тут прибежали на шум другие, набилось в хате доотказу; странно им: сколько они себя помнят, не пели, не плясали зеленые так открыто, как сейчас…

Сразу полюбили армянина-офицера, обласкивают, угождают ему. Увидели в нем человека — и жестокая, слепая вражда к офицерам получила трещину…

Мальчик привык; маленький человек, а понимает в чем дело, не просится домой. С ним балуются огрубевшие зеленые, истосковавшиеся по детям, по ласке слабого, беспомощного, хрупкого.

Посидели четыре дня в Мягкой щели, роздали оружие, деньги, муку, мыло, керосин, часть мануфактуры; отвезли оставшиеся запасы, большую часть мануфактуры на Лысые горы в базу.

Приготовили новое красное знамя, под которое они будут собирать армию. Лозунг — «Вперед, за угнетенных трудящихся». Для каждого друга — ясный. Для врага — непонятный, чтобы не спешил стягивать против зеленых силы.

Ушла первая партия, ушла и вторая. Штаб с пленными отправился в Папайку, где должна быть вторая база. Один из пленных офицеров, Крылов, которого едва не расстреляли для счету, вызвался итти с зелеными в бой. Иосиф взял его с собой, под наблюдением своего особого отряда.

И случилось неизбежное: вторая группа растаяла. Когда привезли трофеи, все ущелье было забито народом. Но одни ошиблись в расчетах — разбрелись; другие, зачисленные в отряды, получив обмундирование и оружие, разбились на кучки и «окопались» на дачах у шоссе (за что кровь проливали полтора года? За что бор-р-ролись?). Третьи, опасаясь отбиваться от «казенного» корыта, разбрелись на время, пока этот ненавистный им Илья не уберется отсюда и не оставит их в покое.

Он кипел от бешенства, скакал по ущелью, заглядывал в редкие хаты — исчезло начальство, а немногие зеленые равнодушно, недоумевающе выслушивали его ругань.

Наконец, нашел хату с группой худосочных интеллигентов с лирическими, бабьими голосами. Он набросился на них, требуя собрать группу, а они грелись у печки, помешивали на сковороде жареную баранину, от запаха которой еще больше нарастала у него злоба — припасли для себя, сволочи! — Жарили и аппетитно, лениво жевали. Они говорили со слезой в голосе о том, что зеленые измучились, их жажда покоя — законная, что они истосковались по своим семьям, а Илья честил их предателями, вероломно обманувшими своих товарищей, дезертирами, которые всегда прятались за чужими спинами: при красных, при белых, и теперь у зеленых. Но эти слезливые лирические тенора, очевидно, прекрасно сохранились за полтора года страданий с бабами под кустами, в землянках, без всяких удобств, у них были здоровые нервы, и они равнодушно выслушивали его ругань.

Что оставалось делать? Перестрелять? — он остался один. Уезжать одному — позорно. Бесконечно ругаться — бесполезно: разбрелись зеленые и разговаривать не хотят. Он спокойно бы отнесся к их предательству, если бы они враждебны были к советской власти, но в том-то и вся гнусь их поведения, что они ждут, с трепетом ждут прихода Красной армии, а сами не хотят воевать даже теперь, когда настал решительный момент и близка победа.

Он измучился с ними, полдня рвал горло; наконец, согнал, выстроил человек сто, а он знал уже, что местные из других отрядов перекочевали в свою, родимую, вторую беспросыпную, что в этом отряде должно быть человек двести пятьдесят. Начал уговаривать: