Избранное - Вильям Хайнесен

— Тогда погоди немного, — говорит Дебес, — пусть ландфогт сам послушает.

Полицмейстер Кронфельдт ужасно распален. Все его спокойствие куда-то испарилось, у него сильно дрожат руки, а лицо в красных лихорадочных пятнах. Он бросает на Корнелиуса полный отвращения взгляд, в котором нет ни проблеска жалости.

— Ну, выкладывайте, да поскорей! — глухо бросает он.

Корнелиус рассказывает обо всем без утайки. Он спокоен и даже почти не заикается. Полицмейстер нетерпеливо ерзает в кресле.

— Волшебный сучок? Клад в земле?.. Вы, право, на ложном пути, если полагаете, что можете отвести мне глаза подобной ахинеей! Затем вы подверглись нападению? И кто ж это на вас напал, любезнейший?

— Какой-то… какая-то личность или… Даже не знаю, как вам объяснить, было ведь темно, и мне почудилось, лицо у него совсем черное. А когда он меня схватил и стал вроде как душить, я, конечно, очень испугался. Не то чтобы я боялся привидений, нет, я в них вообще-то не верю. Но мне почудилось, он был похож на самого черта плит уж сам не знаю на кого! Ну, я вырвался и побежал домой. А пиджак и картуз… они остались там, в поле. Я только потом заметил, что их потерял.

Полицмейстер фыркает и сурово произносит:

— Угу, вот оно как. Что ж, думаю, этого вполне достаточно. Ну-с, а деньги где?

— Понимаете ли, денег я так и не видел, — отвечает Корнелиус, заглядывая полицмейстеру в глаза. — Там не было никаких денег! Не было никакого клада!

— Извольте сейчас же, немедленно вернуть деньги, и чтоб больше никаких уверток! — Полицмейстер от нетерпения подпрыгивает в кресле.

— Да, но если это не я?.. — удрученно возражает Корнелиус.

Полицмейстер встает, но тут же снова садится, разводит руками и страдальчески морщит лоб:

— Боже всемогущий! Вы что, не понимаете, с кем вы говорите? Неужели вы думаете, ваши идиотские увертки вам помогут?

Полицмейстер разъярен чуть не до слез, в голосе его слышатся рыдания. Корнелиус открыто встречает его исполненный ненависти взгляд.

— Я в самом деле не виновен, — повторяет он.

Этого полицмейстеру уже не вынести, на него нападает судорожный смех, он встает и, воздев руки к небу, начинает вальсом кружиться по комнате.

— Послушайте, человечишка, вы будете делать, что вам говорят? — рычит он. — Скажете, где вы припрятали деньги? Нет? Ладно же, пеняйте на себя! Дебес! Дебес! О господи! Дебес! Ага, вы еще тут? Весьма рад! А я уж думал, вы ушли домой пасьянсы раскладывать! Так вот, мы берем под стражу этого несчастного упрямца! А дома у него произведем обыск! Ясно?

— Да, ладно, сейчас я!.. — бормочет Дебес, и вид у него крайне расстроенный и нерешительный.

— Вам положено отвечать: «Слушаюсь, господни ландфогт!» — рычит Кронфельдт.

Дебес берет Корнелиуса за рукав.

— Так как положено отвечать, Дебес? — крикливо переспрашивает полицмейстер.

— Слушаюсь, господин ландфогт!

— То-то же, хорошо, что вы еще помните.

Полицмейстер, тяжело дыша, хватается рукой за острую бородку. Он весь в поту. Сердце колотится и щемит. Он идет и открывает окно.

— О боже милостивый! О боже милостивый!

Но слава тебе господи. Слава тебе господи. По крайней мере этот Оллендорф хоть ограбления не совершил. А бегство с Черной Мирой… что ж, его придется отнести за счет пресловутой экстравагантности графов да баронов. Не очень убедительно, но сойдет, если только самому держаться достаточно уверенно и быть на высоте. «Да, это просто ужасно, о небо! И однако, согласитесь, чертовски шикарно, немыслимо дерзко! Прямо как в какой-нибудь опере, ха-ха! Похищение из сераля! Он был неисправим, молодой граф. Мы сделали все, что от нас зависело. Придворному егермейстеру не в чем нас упрекнуть. Бедный мой старый друг. Но этот ветрогон, он нам оказался решительно не по зубам». Ну и так далее. Найдем, что сказать. Выкажем благоразумие. Будем дипломатами…

Полицмейстер спокойно садится за письменный стол и чувствует, к своему глубочайшему удовлетворению, как все начинает постепенно раскладываться по местам, вновь становится благотворно обозримым. Шторм стихает. Море успокаивается.

До тех пор, пока не накатывает новая волна, новый, если возможно, еще более грозный вал…

Ибо, оказывается, деньги магистра Мортенсена тоже бесследно исчезли! Где эти деньги? И кто сказал, что здесь действительно имеет место несчастный случай или самоубийство? А почему бы не убийство? Преднамеренное убийство с целью ограбления!

Допросы и свидетельские показания заставляют предполагать самое худшее. Весьма похоже, что и в самом деле имеет место заговор. Магистра заманили на чердак в пакгауз и напоили допьяна, похитили у него деньги, а затем преспокойненько сбросили с крыши и вывели из игры.

Остается самый главный вопрос: принимал ли граф участие в заговоре?

— Да, Шарлотта, в этом не может быть никакого сомнения, — говорит полицмейстер, стараясь сделать свой голос сухим и деловитым, как карандашная точилка. — Он же водил компанию именно с этим сбродом. Он добровольно смешался с этим отребьем. И мало того — в тот день его видели в обществе магистра.

Кронфельдт опять совершенно спокоен и сдержан, как утром. Он сумел подавить свою реакцию. Он посвистывает, садится, берет газету и читает объявление насчет угля и кокса. Он зевает и похлопывает себя ладонью по рту.

— Слезами горю не поможешь, дружочек, — роняет он как бы вскользь. — Нам надо привыкнуть к мысли, что он не только вел себя по-свински по отношению к нам, но что он вообще бандит первой руки. Грабитель и убийца! Ха-ха-ха! Дегенеративная скотина, грабитель и убийца — вот с кем ты нянчилась, милая Шарлотта! Дракона ты пригрела на своей груди! Дракона? — повторяет он. — Нет, Шарлотта, Мидгардского змея[52], никак не меньше! Мидгардского змея!

Он уходит в контору неспешным шагом, мурлыча себе под нос. Голос его дрожит от сдерживаемого смеха:

— Мидгардский змей!

И затем — сюсюкающим тоном, будто он обращается к грудному младенцу:

— Мидгардский змей! Милый маленький Мидгардский змееныш…

Матте-Гок разыграл все как по нотам, с блестящим проворством. Его алиби в полном порядке. Он все еще лежит в постели после вымышленного нападения, у него даже хватило наглости послать за доктором Маникусом, тот прослушал ему грудь и дал флакон успокоительного лекарства. И теперь Анкерсен и фру Мидиор носятся с ним, пичкают вкусной едой и говорят ободряющие слова.

— Надо страдать за свою веру, надо уметь постоять за свои взгляды, — говорит Анкерсен, — надо рисковать своей головой. И тогда обретешь награду, которая дороже золота, тогда тебя ждет жизнь вечная и вечное блаженство! Да, Матиас Георг, даже если б тебе проломили череп, это было бы предпочтительней, чем если б ты, поджавши хвост, попятился назад, подобно бедняге Ниллегору. Теперь ты доказал, что не дрожишь за свою шкуру, и если ты впредь останешься таким, сын мой, то я предрекаю тебе прекрасную будущность! Ах… будь я молод, как ты, уж я знаю, что бы я сделал! Я бы не остался здесь, в этом городишке, я бы отправился в далекие языческие страны и стал настоящим большим проповедником!

Матте-Гок впадает в задумчивость. В глазах его медленно, постепенно разгорается жаркий огонь. Этот трюк хорошо ему знаком по многочисленным кинофильмам, которые он видел. Пока наконец экстаз не охватывает обоих — и его и Анкерсена. Все получилось так просто и естественно, все идет уж до того гладко, что Матте-Гок вынужден себя попридержать, он разыгрывает повторные вспышки сомнений и страха, бессонные ночи, заполненные молитвами и душевной борьбой.

Но вот наконец решение принято. Решение отправиться в Черную Африку и стать миссионером среди язычников.

И теперь, когда он окончательно решился, его охватывает растущее нетерпение, святое призвание властно заявляет о себе, ни на минуту не оставляя его в покое. Да свершится то, чему должно свершиться!

Матте-Гок, как это ясно из предыдущего, — отъявленный проходимец, лишенный совести лицемер и бандит, и каждый волен призывать на его голову все мыслимые беды и несчастья за совершенные им злодейства. Но справедливость требует сказать в его защиту, что, как бы там ни было, масштаб его деяний весьма скромен. Он без труда найдет достойнейших соперников среди преуспевающих мира сего: каждый третий адвокат заткнет его за пояс, что касается ловкачества в делах, притом не выходящего за рамки законности. А в сравнении с фабрикантами оружия, дипломатами, генералами и священнослужителями, кои в те же самые годы готовили все необходимое для кровавой мировой бойни 1914–1918 годов, фигура Матте-Гока меркнет, становясь совсем незаметной… крохотная бледная сколопендра средь тигров, львов и ядовитых змей джунглей…