Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924 - Ричард Пайпс

Исследования нравов советской молодежи, проводившиеся в 20-е годы, проявили резкое несоответствие между тем, во что молодежь, по их собственным утверждениям, верит, и тем, как она себя ведет: как правило, поведение на практике было много сдержаннее, чем в теории. Молодежь утверждала, что считает любовь и брак буржуазным пережитком и полагает, что коммунисты должны вести половую жизнь, не скованную запретами: чем меньше эмоций и привязанности в отношениях между мужчиной и женщиной, тем более они отвечают коммунистическому идеалу. Согласно опросу, студенты смотрели на брак как на обузу и падение для женщин: наибольшее число респондентов — 50,8 % мужчин и 67,3 % женщин выразили предпочтение долгим отношениям, основанным на взаимной симпатии, но формально не зарегистрированным193.

Более глубокое изучение показало, однако, что за внешним отрицанием традиций жили в неприкосновенности старые нормы. Отношения, основанные на любви, были идеалом для 82,6 % мужчин и 90,5 % женщин: «Об этом они втайне тоскуют и мечтают», — писал автор исследования. Лишь немногие — только 13,3 % мужчин и 10,6 % женщин — одобряли тот род случайных любовных связей, которые проповедовала Коллонтай, и обычно ассоциируемый с ранним коммунизмом194. Сильные эмоциональные и нравственные факторы препятствовали случайным связям: одно советское исследование показало, что более половины опрошенных студенток были девственницами195.

На взаимоотношения полов в послереволюционной России всего существенней влияла материальная сторона: небывалые тяготы повседневной жизни, в особенности недостаток еды и жилья, и неослабевающее напряжение от постоянных запретов и суровых требований власти. Это заставляло большинство советской молодежи, в особенности девушек, придерживаться традиционных форм любовных отношений: «картина широкого распространения среди студенток промискуитета и идеология сексуальной свободы, какую рисует импрессионистическая литература того времени», не подтверждается фактами196. На вопрос, как революция повлияла на их сексуальное влечение, 53 % мужчин ответили, что оно ослабело; 41 % мужчин считали, что виною их полной или частичной импотенции был голод и другие тяготы и лишения; 59 % опрошенных женщин не отмечали никаких перемен в своем половом влечении197. Совсем не этого ожидали власти. Автор исследования приходит к выводу, что, к сожалению, советская молодежь по-прежнему «питается в этой области из отравленных источников старой половой морали, основанной на лицемерной и лживой моногамии и на фактической антисоциальной половой распущенности и на продажной любви»198. Другой социолог сообщал, что из 79 опрошенных им женщин, признавшихся в том, что вступали в половые отношения, «59 были замужем, а остальные мечтают о любви и браке»199.

Неограниченная сексуальная свобода не получила распространения, потому что была неприемлема для большинства молодежи и, в конце концов, для самих властей: традиционной морали отдавалось явное предпочтение. Кульминации это достигло в 1936 г., когда был принят новый семейный кодекс, запрещавший аборты200. При Сталине государство стало бороться за укрепление семьи: «свободную любовь» заклеймили как антисоциалистическую. Как и в нацистской Германии, упор делался на воспитание здоровых и верных защитников отечества201.

В 1922 г. стало ясно, что сравнительная терпимость Ленина по отношению к интеллигенции небесконечна. Он обрушился на нее с неистовством, объяснимым лишь ощущением поражения, которое преследовало его начиная с весны предыдущего года, когда очевидный провал экономики и развернувшиеся по всей стране мятежи заставили его принять новую экономическую политику. Он решил лично разобраться с враждебными интеллигентами, подавая в ГПУ списки имен с указанием соответствующих им наказаний. [См., напр., его распоряжение, касающееся восьми петроградских профессоров, арестованных в мае 1921 г. (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 24559). Четырежды на различных заседаниях Политбюро Ленин возвращался к делу меньшевика историка Н.А.Рожкова (Родина. 1992. № 3. С. 49). Это настолько занимало его мысли, что 13 декабря 1922 г., находясь в весьма тяжелом физическом состоянии, он нашел в себе силы сделать распоряжение о высылке Рожкова (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 1344).]. Его фанатическая самоуверенность теперь уступила место убийственной мстительности.

В марте 1922 г. Ленин объявил открытую войну «буржуазной идеологии», что на самом деле означало войну интеллигенции202. Он был взбешен тем, с каким злорадством ученые и писатели поносили его власть и насмехались над его неудачами. Прежде, когда он был уверен в победе, он не принимал в расчет такие разговоры как пустую трескотню. Теперь они задевали его за живое и выводили из себя. 5 марта в частной записке он назвал попавшийся ему на глаза сборник статей ведущих русских философов «Освальд Шпенглер и закат Европы» «литературным прикрытием белогвардейской организации»203. Два месяца спустя он потребовал от Дзержинского, чтобы ГПУ провело тщательную проверку литературных и научных публикаций, дабы выявить «явных контрреволюционеров, пособников Антанты, организацию ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи» и «сделать так, чтобы этих "военных шпионов" изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу»204. Если Ленин серьезно верил в то, о чем говорил — а, судя по всему, это так, поскольку сообщено в личной записке, — нельзя не заподозрить, что вождь страдал манией преследования. Ибо эти «военные шпионы» были одними из самых выдающихся умов России, которые, при всей своей враждебности к большевикам, воздерживались от политической деятельности и уж во всяком случае не занимались шпионажем. Дзержинский послушно исполнил поручение Ленина, так что летом 1922 года многие ученые и писатели уже сидели в тюрьмах. 17 июля Ленин послал Сталину записку, которую тот передал Дзержинскому, с перечислением групп и лиц, подлежащих высылке из страны. Он особо выделял тех, кто был связан с партией эсеров, показательный процесс над которой тогда был в полном разгаре. Его распоряжение звучало коротко и ясно: «Решительно «искоренить» всех эсеров… всех их вон из России. Делать это надо к концу процесса эсеров, не позже. Сразу же арестовать несколько сот и без объяснения мотивов — выезжайте, господа!»205.

Чтобы придать этим распоряжениям законный вид, правительство издало 10 августа декрет, предусматривающий применение административной ссылки в качестве меры пресечения. Декрет давал право органам безопасности по своему усмотрению высылать за границу или в определенные местности Российской республики на срок до трех лет лиц, причастных в «контрреволюционной» деятельности206. Ссылка в удаленные уголки страны полицейскими органами, по сути, возрождала знакомую царскую практику: Ленин и сам в 1897 г. был сослан в Сибирь таким же точно образом и на такой же срок. Но оговорка, дающая право высылки за границу, не имела прецедента в Российской империи.

В докладе, поданном 18 сентября Ленину, Г.Ягода, начальник Секретного оперативного отдела ГПУ, писал, что согласно инструкции арестовано 120 антисоветских элементов (69 в Москве и 51 в Петрограде). В застенках оказался весь цвет научной интеллигенции России, включая ректоров Московского и Петроградского университетов, несколько ведущих агрономов, лидеров кооперации, историков, социологов и философов207. Большинство посадили на пароходы, плывущие в Германию. Хотя официально срок ссылки не мог превышать трех лет, те, кого выслали за границу, оказывались осуждены пожизненно, поскольку перед отправкой их понуждали подписать документ, которым они уведомлялись, что, если они откажутся уезжать или попытаются вернуться, их ждет суд и высшая мера. В анналах истории не найти подобного случая массового изгнания интеллектуальной элиты страны.

Советская политика в сфере культуры, в сравнении с попытками создать более демократичную политическую систему и более эффективную экономику, может считаться скорее успешной, — но только в сравнении. Большевики удушили творчество, но сделали искусство, литературу и образование более доступными для широких масс. И если они не достигли в культурной революции целей, которые ставили перед собой, то причину надо искать в их убогом представлении о культуре. Ибо она не побочный продукт экономических и социальных отношений, как советские вожди себя в том убедили, но самостоятельный феномен, влияющий на экономику и общество по крайней мере не меньше, чем те воздействуют на него. Но культура не синоним книг, холстов или музыкальных произведений. И тем более не исчерпывается одной только наукой и техникой. В широком смысле культура есть способ отношения к жизни при определенных условиях, усвоенный из опыта и передающийся из поколения в поколение: искусство и литература лишь два ее частных проявления. По самой своей природе культура не может быть регламентирована. Лишенная свободы или используемая для чуждых ей целей — в особенности политических, — она становится бесплодна. Поскольку новая власть игнорировала эти принципы, история советской литературы и искусства представляет собой картину неуклонного творческого упадка: вдохновенные революционные порывы стихли, оставив по себе бесплодную пустыню, усеянную мертвыми условностями «социалистического реализма». Хуже того, ради насаждения своей утилитаризованной и технократической культуры, советская власть методично растлевала «низкую» культуру простого народа, с ее складывавшимися веками обычаями и уходящими корнями в религию ценностями. Образовавшийся духовный вакуум разъедал коммунистический режим изнутри и сыграл немалую роль в его гибели.