Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Я смотрел на жандарма во все глаза, с большим удивлением.

– Что так поглядываете? – сказал он. – Ведь если бы гвардеец успел хватить обидчика палашом, он бы, пожалуй, оправдался. Но если бы приказал матросам приколоть хулигана, наверняка пошел бы под суд. Если бы матросы избили обидчика и арестовали, офицеру все равно пришлось бы уйти из гвардии. Если же он или матросы стали бы стрелять в него, да еще ранили бы кого-нибудь из толпы, – создался бы скандал с воплями: опричники-де буйствуют!..

Нам сейчас тоже нет выхода. Может, все случится. Вот это-то положение, где все построено на «тысячах если», я и называю неразумным.

Наш наместник и особенно его жена не придут нам на защиту. Жена его в руках у армян. Он в руках у жены. Помните, до чего это довело гарнизон? Ведь офицер не смел слова сказать, не смел реагировать ни на какое оскорбление. Дошло дело до того, что сами офицеры чуть не взбунтовались. Помните, тогда, когда бросили бомбу в начальника штаба, генерала Грязнова?

– Я знаю это по слухам, сам я тогда еще не был в Тифлисе.

– А… так вы не можете знать, как офицеры после этого случая возмутились. Созвали сами общее собрание всего гарнизона и вынесли постановление: если будут продолжаться безнаказанные убийства офицеров, то офицеры сами примут меры. Да, да… Раздавались даже голоса об аресте наместника. Тот так напугался, что даже постановление офицеров – принятие самовольных мер, если правительство не защитит их, – принял. А что из этого получилось?.. Озлобление толпы против самих офицеров. Посмотрите, как рабочие смотрят на нас!.. Растерзать готовы. Они нас, офицеров, считают своими врагами. И вот, такие агенты правительства, как наш наместник, готовы этот взгляд поддерживать. Глупцы! Они думают тем гнев толпы со своей головы отвести на наши.

Жандармский ротмистр умолк и стал смотреть задумчиво на рабочих, которых его сослуживец выпускал по одному из депо.

– А какой же вывод вы сделаете из всего сказанного? – спросил я. Жандарм подумал:

– Никакого! – ответил он. – Клубок так запутался, что просто его не распутаешь. Многое нужно переменить. Вот я бывал заграницей. Часто в командировки ездил. Был в Германии, во Франции, в Англии. Сам офицер, ну, конечно, интересовался и тем, как там офицеры живут. В Германии почти как у нас. Пожалуй, даже еще выше стоит там офицер. Гордости хоть отбавляй. В Германии, когда офицер в форме, то уж таким почетом пользуется, прямо головокружительным. Армейские захудалые полки, как наша гвардия. Там все органы правительства всегда и во всем возьмут сторону офицера. Зато и офицеру легко и радостно долг до конца исполнять. Слыхали слово: «Verantwortungsfreudigkeit?..» А у нас?.. У нас немного иначе.

Рассказчик улыбнулся, и в этой улыбке отразилось и осуждение высшим и покорность собаки, не смеющей укусить хозяина.

– Вот третьего дня в саду-духане, знаете, в конце Михайловской улицы, ближе к вокзалу, кинтошки затронули офицера. Правда, офицер был навеселе, но ведь на то и духан. Офицер видит, что он один, нужно уходить. Встал, двинулся к выходу. Кинтошки и вовсе расхрабрились. Бросились на него. Он было за шашку, да куда там. Набросились со всех сторон, сбили с ног. Отняли шашку, револьвера не было. Позвали городового и толпой повели офицера в участок.

Городовой еще прикладом подталкивал его в спину, когда офицер вздумал протестовать. Хорошо, что офицер покорился, а то бы убили. Очень просто… Привели в участок и что же? Вместо того, чтобы арестовать всю эту подлую компанию, дежурный околоточный надзиратель составил протокол. Офицер требует позвонить коменданту, а тот отказывается.

– А какой части офицер? – спросил я.

– Восьмого стрелкового Кавказского полка. Его полк стоит в Эривани, а сам он прикомандирован к обозному батальону, заступиться и некому. Да и как заступиться, по теперешним временам? Кинтошки всем кагалом показали, что офицер был пьян и скандалил, хотел-де рубить их шашкой. Осрамили и его, да и на все офицерство тень ложится. Что будет ему, – не знаю.

– А я бы, – продолжал жандарм, – посадил бы в тюрьму всех участников скандала, да и хозяина ресторана за сознательное неуважение к представителю Императорской армии… А наши-то правители, пожалуй, посадят офицера.

– Да, положение наше дрянь, – согласился я. – Прямо хоть уходи со службы.

– А то был я тоже во Франции и в Англии. Там проще. Офицер там и в штатском, и в форме такой же чиновник, как и всякий служащий. И ведь это в сущности правильно: почему офицера так выделять?! Равенство лучше. Озлобления у них против офицеров нет и неоткуда взяться. Там офицер если в штатском, то и рассматривается, как штатский. Да у них и военную форму оскорбить не опасно. На такое оскорбление никто у них и не зарится, потому что нет чувства игры с опасностью, как у нас. У нас же главный мотив всегда простой: а ну-ка, затронь офицера, – что он сделает?

– Вот я сам видел, – после небольшого молчания опять заговорил ротмистр, – как кондуктор высадил из трамвая французского офицера, на которого пожаловалась женщина. Офицер затронул ее. У французов это дело простое. Кондуктор и предложил ему выйти. Офицер заупрямился, а кондуктор взял его за рукав и вытащил вон. Затронул женщину и убирайся, – как выгнали бы каждого француза. Об оскорблении мундира и речи нет. Товарищи его по полку, если узнают, только смеяться будут, что нарвался. А у нас?.. Сами знаете, что вышло бы. Вот вам и вывод. Больше равенства нужно, оно и свободнее будет.

Я посмотрел вкось на жандарма.

– Что? Небось, за революционера считаете? – усмехнулся он. – Жандарм и революционер. Проповедует свободу, равенство и братство. Да… Проповедую… В равенстве вижу удобство жизни. В братстве вижу мирную жизнь, без озлобления, без бомб, без кинжала и смертных приговоров.

Он вынул из кармана пучок смертных приговоров от боевой партии эсеров и помахал ими в воздухе.

– От свободы ожидаю создания твердых разумных правил, как охранить права каждого от всяких посягательств на них. Такая формула очень удобна и для меня, жандарма, и для вас, офицера, и для них, рабочих. Вы понимаете меня?

Я молча кивнул головой.

– А вот теперь. – продолжал ротмистр, – мы являемся их врагами ведь. Прежде всего, мы, господа, баре, притесняем их и заставляем силой соглашаться на условия низкой заработной платы. Нарушение равенства, братства и свободы. Если бы мы пришли к этой формуле, – было бы куда проще и лучше. Я одет в форму жандарма, но я не барин и пришел защищать свободу. Свободу стачки, забастовок, но должен в свою очередь охранить и свободу жизни, личности и имущества. Убийца должен быть арестован, а если сопротивляется силой, то и убит. Мы должны быть посредниками между хозяевами и рабочими. Не хочешь работать – бастуй, но не пускай в ход револьвер.

– А разве мы не то же самое делаем и теперь?

– Нет, не то же самое. Мы охраняем теперь только права хозяев, а рабочим не даем никаких прав. Рабочие, видя это, обозлены. Они хотят во что бы ни стало добиться прав союзов и стачек, чтобы бороться с насилием капитала. Эта борьба доходит уже до того, что рабочие хотели перебить инженеров… Это мотив совсем другой и поверьте, пока этого не сделают, не будет успокоения.

– Значит, вы уверены в революции?

– Уверен, как в самом себе. Вопросы классовой вражды всегда разрешались только революцией.

– А разве в Англии нет классов?

– Есть. Но там нет такой зависимости и там все же существует справедливость. А здесь… Мы отберем оружие, арестуем зачинщиков, а люди останутся при убеждении, что с ними поступили несправедливо. Приняли сторону богатых.

– Да ведь сторону революционеров принять нельзя, – ведь они хотят убивать, разграбить все и натворить ужасов, – сказал я. – Они не поймут того, что заработная плата не должна идти в убыток железной дороге. Они поймут лишь, что мы слабы, и тогда потеряют разум от упоения силой собственной.

– Совершенно верно, поэтому-то я и вижу, что мы идем к революции. Наша сила натолкнет их на еще большее сопротивление. А наша слабость… погубит нас еще скорее, чем сила. Выхода нет. Нужно переменить идеологию народа, нужно дать новый фундамент для жизни. Теперешний фундамент, старые отношения, – изжить бесповоротно. Изжить даже в армии, после неудачной войны. И армию нужно строить заново. Если ее построят на том же фундаменте, – мы ваши отцы, вы наши дети, – такая армия будет недолговечна и тоже продержится только до первого потрясения.

– А как же, по-вашему, ее нужно построить? – заинтересовался я. – Вы правы. Время отцовской опеки прошло. Народ вырос. Вот и нас саперы хотели перебить, когда мы были на охране в Агдаме. Не будь казаков, и перебили бы обязательно…

– Да, да… – задумчиво ответил видимо больше своим мыслям необычный собеседник. – Народ уже не желает ни бар, ни помещиков, ни остатков крепостных привычек у господ, ни даже самих господ. Народ желает жить и желает иметь такое правительство, которое бы служило народу, помогало бы ему и заботилось бы о нем. Теперешнее же правительство народу представляется вроде азиатских деспотов. Социалисты разжигают эти мысли и желания народа, иногда для него и не совсем ясные; они подогревают классовую ненависть. А это материал довольно взрывчатый. Одна классовая ненависть, если ее не тушить, в состоянии сжечь нашу родину. А разве классовую ненависть можно потушить теми мерами, что мы употребляем?.. Никогда!