Лёха - Николай Берг

– И к моему нагану есть, значит? – спросил Половченя.

– До конца войны хватит!

– Хорошо бы. А с собой у вас, случаем, нету?

– Найдется, если пошукать, – и выкопал из кармана десяток нагановских патронов, глядя на которые, Семенов всегда удивлялся: гильза длинная, а пуля засунута далеко вовнутрь, даже рыльце не торчит.

Боец про себя отметил, что не внес револьвер в список, потом испугался, что много всякого другого не записал, а тут ведь придется передавать имущество – в отряде свой старшина должен быть! А всякого разного по мелочам набиралось на тетрадку, сиди – пиши…

Примус, который раскочегарил артиллерист, вызвал странное отношение у гостей – профессор порадовался его наличию, потому как на костре инструменты дезинфицировать неудобно, а вот пышноусый забурчал недовольно, не понравился ему расход бензина. Впрочем, много бензина жечь не пришлось – в мешке, который привезли с собой гости, была уже вареная картошка, а еще хлеб, лук и огурцы. Выпили чуть-чуть перед обедом – за знакомство – и с удовольствием пообедали «человеческой едой» – как заметил бурят, насмешив всех.

– Надо бы нам к битой машине наведаться, – заметил ефрейтор.

– Это еще зачем? – удивился Середа.

– Много всякого хорошего оставили. Нам не нужно было, а вот в большом отряде – очень даже пригодиться может.

– Ну бензин там оставался еще. Только залить некуда, одна канистра была, – согласился Середа.

– И камеры с насосом. К слову, тащ летнант, а зачем вы их приказали снять? – напомнил Леха, прожевав вкусную картофелину.

– Предполагая переправляться через водные преграды, – ответил Березкин.

– Лучше уж тогда колеса в сборе. Телега на резиновом ходу и по болоту отлично идет, да и ехать удобнее, не так трясет, раненых удобнее транспортировать, – сказал лекарь.

– Одно колесо драное сильно было, – напомнил Леха.

– Все равно сходить стоит. Из покрышек отличные подметки получаются – как фабричные, – удивил бойца многоопытный ефрейтор.

– Ишь ты, как оно, – удивился и Леха.

– А ты думал! Попробуй-ка зимой без обувки побегать! – фыркнул с победоносным видом ефрейтор.

– Далеко эта машина стоит? – словно невзначай спросил пышноусый.

– Нет, не очень, – беспечно отозвался лейтенант.

– А покойнички там рядом не остались?

– Остались, – уже не так весело ответил Березкин.

– Сколько?

– Двое, – настороженно и медленно сказал лейтенантик.

– Паршиво. Самое малое – тридцать человек. А если офицеры – то и сто.

– Вы о чем? – уже хмуро, чувствуя что-то неладное, прищурился Березкин.

– Об институте заложников. Старое изобретение. Вы-то молодые, вас такому не учили. А немцы сразу предупредили – за убийство имперского хражданина будут ликвидироваться ответно пятнадцать местных аборихенов. За офицера – пятьдесят. И свои ухрозы они старательно выполняют, – не менее хмуро ответил пышноусый.

– То есть как это? – удивился Леха.

– Да очень просто. Убил кто-то немца – тут же расстреливают полтора десятка человек местных. В городке они из тюрьмы берут тех, кого сами уже арестовали. А в сельской местности – кто под руку подвернется, – как о самообычном деле, сказал профессор.

– Не понимаю, – помотал головой «старшина ВВС».

– Что не понимаете?

– Как так можно – они же не виноваты! Ведь суд не доказал их участие в убийстве, они же, скорее всего, вообще невиновны, раз сидели в момент убийства в тюрьме, у них же вообще алиби… – понес какую-то непонятную ерунду потомок.

Семенов поежился, это для него было все равно что разговор об астрономии: вроде как и серьезно, но в настоящее время и в этом месте – совсем не в лад.

– Молодой человек! Немцам не характерна наша социалистическая законность! – выспренно начал профессор, но пышноусый его перебил:

– Хлопец, нимцы еще в прусско-французскую войну заложников, как собак, стреляли. А суды у них и тут есть – как ихий зольдат решил тебя пристрелить – так тоби и суд. И кохда они в Империалистическую прийшлы – то же почти и было.

– Точно. Видали мы их расписки: «Выдать русской свинье за свинью один грош», – кивнул головой ефрейтор.

– Ничего не меняется. Все раньше уже было. И заложников без суда стреляли. И раненых добивали, и пленных, которые идти не могли, – грустно заметил доктор.

– Это когда такое было?

– Да хоть и в наполеоновскую войну. Даже в классике описано. Платон Каратаев[140] – доводилось про такого читать? Великий Пирогов вынужден был заняться артиллерийской наукой, чтобы доказать англичанам и французам, что их постоянные обстрелы Севастопольского госпиталя никак не могут быть объяснены случайностью. И несмотря на то, что доказал совершенно научно, – обстреливать не прекратили! Даже отделение для умирающих и гангренозных в доме купца Гущина! Война – квинтэссенция человеческой жестокости, подлости и низости. И мы в тылу врага это видим куда как наглядно.

Лейтенантик переглянулся с Середой, грустно вздохнул.

– Поэтому, как рекомендовал один известный партизан прошлого, командир партизанского отряда – лучше трупы врага прятать и его трофейным имуществом не манифестировать, чтобы не навлекать на себя лютости его мстительной, – подвел итог лекарь.

– Это вы о ком? – поднял удивленно бровки Березкин.

– Гусар Денис Давыдов. Он, к сожалению, был из дворян, но придерживался прогрессивных взглядов и был близок к декабристам, – внушительно ответил профессор.

– Не очень-то хорошо нам дворянское офицерье слушать, – поморщился пышноусый. Но Семенову показалось, что морду тот корчит не очень убедительно, словно как по обязанности.

– Если нам это в пользу, почему бы и нет? – пожал плечами профессор.

– А что еще он советовал? – спросил Середа.

– Действовать по пословице «убил и ушел», – отозвался лекарь.

– Толково, – неожиданно подал голос и ефрейтор.

– С чего решил? – спросил долго молчавший Семенов.

– Сам партизанил. Все верно: сделал дело – уноси ноги. Будешь на одном месте долго сидеть – найдут и обложат. Еще вот что сказать надо. Бабы нужны в отряде. Пожилые, тертые жизнью бабы. Чтобы знать, где патрули и дозоры, чтоб харчи сюда таскать и чтобы деньги и вещи отсюда сбывать. Дети для связных целей ненадежны и быстро погибают. Да и ответственность за детей не та. А баба – она уже взрослая. Чтобы могла перед вражьим постом на колени упасть, за ноги цепляясь, за вражиной ползать, сынком его называть: «Сынок, ну пропусти, у меня в этой деревне внучки в бурте[141] сидят, второй день не кормленные, они же умрут, сиротки малые. Мамку-папку их еще летом убило, бабка старая на той неделе замерзла, одни они остались!» Чтобы молитвы помнила да про ответственность не забывала. И если ее сапогами пинать будут или прикладами – чтоб не пугалась, не терялась, а рыдала и вопила, а глазами все примечала. И чтоб не болтала зря. Болтовня глупая – для партизан самое злое.

– Смотрю и диву даюсь, – удивленно заметил лейтенант.

– А что такого? – пожал плечами пышноусый.

– Да так… Товарищ профессор вон знает, что царские офицеры писали, мой ефрейтор – партизан со стажем. Интересно, что еще откроется.

– В царской ссылке мы много читали, – скромно ответил лекарь.

– А у меня работа такая – воевать, – отозвался ефрейтор.

Семенов фыркнул носом.

– Что хрючишь, друже? – вскинул на него глаза пышноусый.

– Работа – это хлеб растить, дома строить. Воевать – это не работа, – уверенно отозвался боец.

– Ты такое имя слыхал – Александр Македонский? – усмехнулся Бендеберя.

– Ну конечно, смотрел «Чапаева», – настороженно отозвался Семенов.

– Чем он знаменит, знаешь?

– Полководец, вроде.

– Вот. А теперь назови такого же известного пахаря, хлебороба. А? Молчишь? То-то и оно-то! История только воев помнит. А хлеборобы – это так, для этого, как его…

– …пейзажа. Пейзане для пейзажа, – хмыкнув, произнес лекарь незнакомые слова.

Менеджер Леха

Разговор пошел о каких-то высоких материях, и Леха слушал его вполуха. Больно уж хорошо было жевать еще теплую вареную картошку, то и дело посыпая ее солью из немецкого пайка и заедая свежим, обалденно пахнувшим хлебом. Вкусно все-таки, когда можно поесть спокойно.

– Ничего твои вояки не смогут, если нет хлеборобов! – кипятился Семенов. Даже странно: всегда такой спокойный, а тут вон как оратор на трибуне.

– А хлеборобы без воев – и тем более, – ехидно возразил бравый ефрейтор.

– Это почему?

– А полонят и вырежут, – с достоинством заявил Бендеберя.

– Спор ваш – на манер того, что было первым: курица или яйцо, – заметил внимательно слушавший их перепалку профессор.