Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

12_____

Наши были у Палкина, где видели Павлика с какой-то женщиной. Хоть я его и не люблю, но был почему-то шокирован этим; с кем угодно: со стариком, с мальчиком, а то с толстой дамой — фу! Никуда не выходил. Приплелся Гольдебаев, просящийся к Ивановым. У Ивановых был Гофман, что-то болтавший насчет родства Блока с Тургеневым, Достоевским и Соловьевым. Писался; беседовал с Сабашниковой о крюках{603}. Пришли Бердяевы и Евреиновы. Говорил Вяч<еславу> Ив<ановичу> о своей мысли писать мистерии; он очень увлекся и одобряет{604}. Играл; Бердяевы находят здесь залоги нового театра. Было мило, будто весною. Денег совсем почти нет.

13_____

Опять целый день дома. Перед Каратыгиными заезжал к Сапунову, не бывшему дома. В «Руси» рисунок: «Кузмин исполняет „Куранты любви“ в кружке молодых»{605}. Ничего похожего, но важен самый факт и подпись. У Каратыгиных была Ал<ександра> Никол<аевна>, все еще энервированная, Лидия Ника<н>д<ров-на>, Вадим и Юр<ий> Никандр<овичи>, Соколова; «современники» выбрали 5 романсов. Каратыгин ожидает скандала, находя, что по отношению ко мне явилась партийность в обе стороны. Возвращался пешком. Возвр<ащаться> издалека пешком поздно имеет в себе что-то влюбленное; к тому же была луна и звезды. Ночью мне показалось, что я умираю, сердце не билось, дышал с трудом, беспокойство было крайне усиленно.

14_____

Выходил только ненадолго пройтись перед обедом в ясный ветреный день. Слегка болела голова, очень нездоровилось. Переписывал, писал. Поджидал Сапунова. Он пришел поздно, пили чай, читал ему новые вещи, очень дружественно болтали. Пошли к Ивановым, народу была куча, читали о поле Волошин, Бердяев, Иванов; какой-то кадет из Одессы говорил долго и непонятно{606}. Городецкий устраивал в других залах какую-то собачью свадьбу. Потом читали стихи; я, Ремизова, Сапунов, Сабашникова и Иванов, удалясь в комнату Л<идии> Дм<итриевны>, снова устроенную по-гафизски, отдыхали, я играл на флейте, потом пел, а Сабашникова танцевала. Голубоватое небо в окнах на розовой стене, фигура Марг<ариты> Вас<ильевны> в голубом, танцующая, камелия, стоящая посередине, — все было отлично. Я назвал на среду Троцкого, юнкера Наумова, студентов и пр. Говорил с Шапир о романсах. Мейерхольд опять что-то затевает в посту, врет, конечно. Иванова, зовя меня в субботу, хотела поставить пастораль. Мне без себя не хочется. Венгерова на рожденье пригласила. Провожали Серафиму Павловну, т. к. Ремизов ушел еще во время кадета. Было страшно много народа. Я очень был хорошо настроен, хотя и болела голова. В «Биржев<ых ведомостях>» ругают меня, Городецкого и Ремизова{607}.

15_____

Опять дома; переписывал; после обеда пошел к Ивановым, у них были Чулков и Гофман, торопящийся на реферат. Портрет писался очень удачно. Потом я пел немного, вспоминая прошлую весну, Лидия Дмитриевна тоже пела, шутили, смеялись, были очень милы. К «современникам» не поехал; дома застал Тамамшева, потом вдруг приехал Павлик. Он опять в стеснении (иначе бы и не приехал), похудел, немного погрубел. С какой-то печальной любовью прижимал я к себе это тонкое, гибкое, горячее тело. Отчего я не люблю никого, хотя бы себе на муку! Письмо от Людмилы, просит принести читать дневник, рассказ etc. Билет на Тарутинский концерт.

16_____

Ясно. Ходил за папиросами и бумагой, написал стихи Сереже{608}. Книжка от Гофмана с трогательною надписью{609}. Дома была тетя; приехала Ек<атерина> Апол<лоновна>, ждали гостей, но я пошел рисоваться; рожденье Вяч<еслава> Ив<ановича>, много цветов, пришел новобрачный Пяст, Вяч<еслав> Ив<анович> говорил, что у меня будут meisterjahre[229], когда центр тяжести перенесется в творчество, или я скоро умру. Сабашникова учила танцы «Курантов». Волошин будет читать в Москве реферат о «путях любви», цитируя меня, и поместит его в «Факелах»{610}. Пошли с ним к Щеголевой, там были Сологуб, Мирэ, Сюннерберг, Гофман и таврические. Было скучно. Сологуб чем-то насмерть обижен, Волошин говорил про астральные тела. Я очень неохотно, нехорошо и скучно пел «Куранты», болтали, рано уехали. У нас были еще гости, так было несносно от болезни шеи, что не стал всего делать, что нужно было бы и что хотел. Завтра настоящее начало. У Павлика не был, а он сегодня имянинник.

17–18_____

Ходил по делам, на почту, зашел на минутку к Чичериным. Очень болит шея, на которой нарыв, держусь вроде кривошейки.

18_____

«Руно», где Розанов безграмотно ругает меня и Брюсова и пасквиль Белого на Иванова{611}. Приехал Павлик. Одевшись, поехали обедать в «Вену», я сидел, как кривошейка. Оттуда проехал к Ивановым. У Л<идии> Дм<итриевны> был Чулков, т<ак> что дневник читали только вчетвером. К Сологубу не поехал, будучи в жару. Спал плохо.

17_____

Был у Ивановых, рисовался, читал дневник. У Венгеровых были Сомов, Нувель, Бакст и Смирнов. Пили, ели, пели, читали, тушили свет, все целовались. Только бедная Зин<аида> Аф<а-насьевна> все оставалась без партнера. Смирнов серьезно целовался, делая langue fourrée[230], даже шепча: «Милый, прекрасный». Меня это очень мало трогало. Разошлись в шестом часу.

18_____

Болит шея, не выхожу, не переписываю.

19_____

Целый день сидел с шеей. Приходил Павлик, изводил меня, прося денег; я даже не знаю, что меня больше тяготит, отсутствие ли денег, просьбы ли Маслова, шея ли, ругань ли со всех сторон, невлюбленность, висящая ли над головой переписка нот, т. к. вечером прискакал Каратыгин за нотами для Шапир, т<ак> что переписывать и Эрасту Белингу. От Сомова записка, зовет завтра к Лебедевым. А день был дивный, теплый, солнечный, розовый, хотелось куда-нибудь за город, где ранняя весна делает потоки с холмов. Лег спать рано, спал плохо, видел во сне Сапунова с разбитым носом и Рябушинского, делающего мне визит.

20_____

Ясный день, ходил на почту, к тете, к Сапунову, он был дома, писал свою весну уже на полу. Из Москвы Дриттенпрейс пишет о выставке, как ее назвать, предлагает «Апрель» или «Цветные крылья». Устраивать ее будет Рябушинский. Беседовали довольно вяло. Поехал домой; на Таврической кричали «ура»: открыта Дума{612}. Без меня был Павлик. <Белингу?> решил отвезти черновики. Перед Сомовым заехал к нему. Сомов играл «Армиду», когда я пришел; я постоял перед дверью, и все очарованье старого искусства, резной двери, культурности, проглатываемых книг снова на меня повеяло. У Лебедевых была ее сестра, Зенгер и Аргутинский. Я читал, болтали, сплетничали. До дворца шли пешком вместе, луна была странно ущерблена, большая, без блеска, будто знамение гнева. С Аргутинским я дошел до его дома, потом поехал домой. Шея болит, но не так.