Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
19 декабря, пятница.
Восстание в Испании. Простуда принца Уэльского. Карнера побеждает М. [1231]
«Вайолет[1232] очень обрадовала меня, – заявила Этель, – сказав именно то, что я хотела от нее услышать: “Я была поражена потрясающей силой и одновременно нежностью Вирджинии, а также ее носом”». Теперь мне все это не по душе – не хочу, чтобы Этель знала, что я люблю комплименты; мне не нравится, что они мне нравятся; не нравится, что миссис Вудхаус выдумывает их на ходу в телефонном разговоре.
20 декабря, суббота.
У.Г.Д. Дуглас[1233] утонул, шесть англичан пропали без вести. Новые правила дорожного движения[1234]. Лорд Уиллингдон[1235] назначен вице-королем Индии.
Кингсли Мартин[1236] обедал с нами (уминая индейку с той же скоростью, с какой уборщица сметает пыль) и сказал, что «Nation» и «New Statesman» объединяются, а он будет редактором (но это секрет, как и прочая ерунда); спросил, хочет ли Л. быть литературным редактором. Нет, Л. отказался.
22 декабря, понедельник.
Ужасная смерть Дугласа. Индийская конференция[1237]. Туман. Переменная облачность. Ожидается похолодание.
Вчера вечером, пока я слушала квартет Бетховена, мне пришло в голову объединить все разрозненные фрагменты в финальную речь Бернарда и закончить ее словами «О одиночество». Таким образом, он объединит все сцены и будет говорить без перерывов. А еще я покажу, что доминирует тема усилий и напряжения, а не волн, тема личности и сопротивления, но не уверена, сработает ли этот прием в художественном смысле, поскольку с точки зрения пропорций финал, вероятно, потребует образа волн в самом конце.
23 декабря, вторник.
Хочу набросать несколько слов о том, как меня ограбили. В универмаге «Marshall & Snelgrove[1238]» я положила сумку под пальто. В какой-то момент я повернулась и почувствовала, до того как увидела воочию, что сумки больше нет. Я оказалась права. Потом начались бесполезные расспросы и выяснения. Затем пришел детектив. Он остановил почтенную пожилую женщину, которая, судя по всему, была обычной покупательницей. Они обменялись парой фраз: «видели ли вы что-нибудь необычное?» – «нет, только новую продавщицу, а еще молодую женщину в коричневой шубе». Я же тем временем посыпала голову пеплом: «О чем я только думала, оставляя сумку без присмотра, – как глупо!». Меня как будто сделали частью преступного мира. Я представила себе, как смуглая молодая женщина следит за мной и в нужный момент ворует сумку. В один миг пропали мои шесть фунтов и две броши. «Они обычно выбрасывают сами сумки, – сказал детектив. – Эти ужасные преступницы часто орудуют здесь, но все-таки реже, чем в других магазинах на Оксфорд-стрит». Волнение, сожаление, унижение, любопытство, какое-то разочарование, глупость, раздраженность этим преступным миром – туманный вечер – возвращаюсь домой без гроша в кармане – думаю о своей зеленой сумке – представляю, как женщина роется в ней; ее дом; ее мужа… А теперь через туман мы едем в Родмелл[1239].
Записи с 27 декабря по 2 января 1931 года сделаны в Родмелле.
27 декабря, суббота.
Но что толку говорить о финальной речи Бернарда? Мы приехали во вторник, а на следующий день моя простуда переросла в грипп, и я слегла в постель с температурой, не имея сил ни думать, ни, как следует из пропусков, складывать буквы в слова. Смею надеяться, что дня через два я поправлюсь, а иначе губчатое вещество, спрятанное в черепе, иссохнет, но две драгоценные недели вдохновения и сосредоточенности на романе все равно потрачены впустую, а мне еще предстоит вернуться к шуму и Нелли, ничего толком не сделав. Утешаю себя тем, что в голове могут возникнуть новые идеи. Тем временем идет дождь; ребенок Энни [Томсетт] заболел; соседские собаки бесконечно тявкают; все краски потускнели, а пульс жизни стал ниже. Я вяло листаю книгу за книгой: «Экскурсию[1240]» Дефо; автобиографию Роуэна[1241]; мемуары Бенсона[1242]; [Джеймса] Джинса; ничего особенного. Застрелившийся пастор, Скиннер[1243], появляется как кровавое солнце сквозь туман; эту книгу, наверное, стоит перечитать на свежую голову. Он застрелился в буковой роще за домом; всю жизнь потратил на раскопки в поисках Камулодуна[1244]; скандалил; препирался; и все же любил своих сыновей, но в итоге выгнал их из дома – ясная суровая картина судьбы одного человека, озлобленного, несчастного, сражающегося, нестерпимо страдающего. Читала письма королевы Виктории и задавалась вопросом, что было бы, родись королевой Эллен Терри[1245]. Катастрофа для Империи? Королева Виктория совершенно неэстетична; своего рода прусская компетентность и вера в собственное предназначение; материалистка; жестокость к Гладстону[1246] – отношение хозяйки к бесчестному лакею. Она была себе на уме. Вот только ум у нее заурядный, и лишь унаследованная сила вместе с приобретенной властью придавали ему весомости.
29 декабря, понедельник.
Очередная попытка набить руку (я до сих пор в постели). Скиннер учился на барристера, но, к сожалению, стал священнослужителем. А еще, к сожалению, его жена[1247] умерла от чахотки, оставив Скиннеру троих детей. Интерес представляла только Лора, которая унаследовала от отца любовь к коллекционированию и составлению таблиц, а от матери – чахотку, поэтому она рано умерла, не успев упорядочить свою коллекцию ракушек, занимавшую несколько шкафов. Остальные дети ничего из себя не представляли.
Скиннер был настоятелем Камертона в Сомерсете много лет подряд и не проявлял никакого интереса к душам живых. Умный, честный, совестливый человек, он исполнял свой долг перед паствой, постоянно поучая ее. Странно, конечно, что Скиннер считал всех прихожан плохими, но для него это было сущей правдой. В деревне строили угольную шахту. Возможно, рабочие обладали необузданным нравом и не славились моральными качествами. Во всяком случае, ни в одной английской деревне, кажется, не было столько наглых, злых и неблагодарных жителей. Скиннер постоянно сравнивал их с римлянами. Он тешил себя лишь мечтой
