Периферийная империя: циклы русской истории - Борис Юльевич Кагарлицкий

Для того чтобы ускорить развитие, России требовалось пересмотреть характер своих отношений с миросистемой. Парадоксальным образом события войны облегчили эту задачу. Россия не вырывалась из мировой системы, а лишь отказалась вернуться на прежнее место в начале 20-х годов, когда система начала после войны восстанавливаться.

Большевистская революция, национализация промышленности и отмена царского долга выключили Россию из глобального процесса накопления капитала, но не из мирового рынка. Более того, именно с участием в мировом рынке связывались лидерами страны надежды на ускоренную индустриализацию. Обойтись без закупки оборудования и переноса технологий страна, вставшая на этот путь, не могла. В 20-е годы русское зерно возвращается на мировой рынок, но большевистские экономисты жалуются на «всё ещё ничтожные размеры экспорта»[644].

Вопреки представлениям более позднего времени, новая экономическая политика отнюдь не привела сразу к бурному подъёму аграрного производства. Точнее, рост сельского хозяйства был неравномерным, ситуация резко менялась от губернии к губернии. Если на юге России и на Украине наблюдался определённый прогресс, то применительно к северным областям исследователи вынуждены писать о «натурализации сельского хозяйства в начальный период нэпа»[645].

Неудивительно, что большевистское правительство вынуждено было и после 1921 года оказывать постоянный нажим на село для того, чтобы получить необходимые для внешней торговли товары.

Экспорт зерна должен был профинансировать приобретение необходимой техники. А отключение Советского Союза от мирового рынка капитала позволяло прекратить вымывание из страны ресурсов, сконцентрировать все средства на основных задачах.

Эта программа, по существу, объединяла всех лидеров партии — не только «центриста» Сталина и «правого» Бухарина, но даже и левую оппозицию Троцкого, которая не видела альтернативы выходу на мировой рынок. Разногласия были лишь в вопросе о том, как взять зерно. Если Бухарин, поддержанный на тот момент Сталиным, стремился развивать независимые крестьянские хозяйства, то Троцкий, напротив, говорил об угрозе формирования сельской буржуазии и стремился получить зерно путём «давления на кулака».

Главным экономистом «левых» был Е.А. Преображенский, выступивший с собственной теорией «первоначального социалистического накопления». По его мнению, индустриализация не может обойтись без изъятия ресурсов из деревни. По отношению к «социалистическому» городу, «мелкобуржуазная» деревня должна играть ту же роль, что периферия по отношению к центру в период первоначального накопления при капитализме. «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, проходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства…» Иными словами, «государственное хозяйство не может обойтись без эксплуатации мелкого производства, без экспроприации части прибавочного продукта деревни и ремесла»[646].

Практически это «изъятие» осуществляется через железнодорожные тарифы, денежную эмиссию, кредитную политику государственных банков, а главное — через торговлю. В данном случае Преображенский опирался на уже существовавшую в нэповской России практику. Продовольственный рынок был разделён на плановый и частный. Одну часть зерна государство закупало у крестьян и коллективных предприятий по твёрдым ценам, другую крестьяне реализовывали самостоятельно. Легко догадаться, что государственные закупки велись по заниженным ценам, что признавалось и левой оппозицией, и сторонниками Бухарина. Естественно, занижение цен в плановом секторе экономики деревня пыталась компенсировать, повышая цены на свободном рынке, но государство и здесь имело преимущество: завышая цены на промышленные товары, оно отбирало назад часть средств, полученных крестьянами в частном секторе. Всё это называлось «ножницами цен», или просто «данью», которую село должно было платить городу во имя индустриализации [Часть продовольствия изымалась за счёт натурального налога, причём деревня делала всё возможное, чтобы уменьшить количество сдаваемого государству зерна. «Сдавать скот было выгоднее, чем хлеб, — отмечают вятские историки. — При уплате налога один пуд ржи можно было заменить 8 фунтами говядины, баранины или 6 фунтами свинины»[647]. Поведение крестьянства вполне соответствовало логике, описанной Чаяновым: «При нехватке и дороговизне кормов крестьяне, как правило, не пытались компенсировать высокую себестоимость продуктов животноводства повышением цен на них, а, напротив, стремились поскорее избавиться от скотины, содержание которой становилось им не по карману, распродавая её за бесценок. В случае угрозы неурожая крестьяне также довольно быстро избавлялись от «лишнего» скота, чтобы запастись хлебом и, таким образом, застраховать себя от голода» (там же)].

Преображенский подчёркивает, что политика цен в государственном секторе должна быть построена таким образом, чтобы, покупая промышленные товары, деревня субсидировала промышленность. В свою очередь, «социалистический протекционизм» должен защищать отечественные предприятия, а монополия внешней торговли позволит реализовать дешёвую сельскую продукцию по ценам мирового рынка и получить «добавочную прибыль». Тем самым внешняя торговля подставляет мелкое крестьянское производство «под насос социалистического накопления»[648].

Подобные формулировки вызвали возмущение Бухарина, который заявил, что называть отношения города и деревни «эксплуатацией» означает «назвать пролетариат эксплуататорским классом». Сказать такое значит «упустить всё своеобразие процесса, не понимать его объективное значение, играть в аналогии», а также высказывать взгляды, грозящие «погубить рабоче-крестьянский блок»[649].

При этом, однако, Бухарин вовсе не высказывал каких-либо иных предложений относительно того, где взять средства для развития промышленности. Как только речь заходила о «ножницах цен» между сельскохозяйственной и промышленной продукцией, он с неожиданной лёгкостью соглашался с Преображенским: «Да. Это не подлежит никакому сомнению»[650].

Для Бухарина проблема не в политике, а в идеологии. Делать можно, нельзя об этом говорить. Можно изымать средства, но недопустимо называть это «эксплуатацией». Можно осуществлять перераспределение ресурсов между городом и деревней, но недопустимо объявлять это государственной стратегией.

В свою очередь, Преображенский тоже не настаивает на массовой экспроприации деревни. Сделать это значило бы, по логике радикального экономиста, зарезать курицу, несущую золотые яйца. Как раз, наоборот, мелкое хозяйство надо поддерживать, чтобы можно было на протяжении длительного периода времени развивать промышленность за его счёт. Сравнивая «первоначальное социалистическое накопление» с первоначальным накоплением капитала, он подчёркивает, что пролетариат по отношению к деревне (внутренней периферии) покажет себя гораздо лучше, чем буржуазия по отношению к колониям: «Задача социалистического государства заключается здесь не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать больше из ещё большего дохода, который будет обеспечен мелкому производству рационализацией всего, в том числе и мелкого хозяйства страны»[651].

Если внимательно присмотреться к тексту Преображенского, обнаружится, что он не предлагает каких-то новых радикальных мер. По существу, он лишь обобщает и теоретически обосновывает то, что и так делалось советской властью при полном одобрении того же Бухарина. Дискуссия между «левыми» и