Хатынская повесть. Каратели - Алесь Адамович

все: и тот инструмент, которым вас сотворил, — Природу. Продолжайте, заканчивайте. И самих себя — тоже. И вы, черт знает что смогли, сумели — нельзя не поражаться! Планету, которая вам была дана на вырост, сделали маленькой. Хотя начинали, как муравьи. Физик, тот самый, как-то вывел — специально для меня! — формулу исторической энергии, разрушительно возрастающей… Тут уж впору действительно вмешаться, «из Космоса» посылать сигналы: холодно, холодно… тепло, тепло!., жарко! А какими я вас видел вначале, как жалко вас было порой, когда человек уступал всякому, у кого клыки и когти. Подальше от саблезубых и поближе к смирным, как коровы, динозаврам! (Впрочем, эти прошли по земле раньше.) Скромно пользовались тем, что уже завоняло и не привлекает никого. Вас было так мало в большом, в огромном мире, что себе подобных убивать — на это разума еще не хватало.

Она. Но Каин?..

Он. Это позже, гораздо позже. Когда человек познал радость наслаждения властью, жестокостью. Радость ножа!

Она. Почему же, почему? Это обязательно, Господи?

Он. Хотелось бы верить, что не обязательно. Но мне труднее: я больше помню. Я все помню! Как бы не пришлось и человека, уже мне, вносить в Красную Книгу! И еще неизвестно, по чьим формулам — физиков или поэтов, таких, как твой студент, Землю взорвут…

Она. А значит, нельзя нас оставлять одних.

Он. Не все так считают. Студент твой лучше знал людей: «Бог, который все видел, даже человека: этот Бог должен умереть! Человек не выносит, чтобы такой свидетель жил!»

Она. Я женщина, и я особенно чувствую, как тяжело человеку одному.

Он. Кто знает, возможно, мне действительно не хватило твердости до конца. Или любви. Тоже до конца. Не знаю. Как у моего знакомого хирурга. Нужно было сделать операцию, а он — самый крупный специалист — отказался. Не решился. Перепоручил. Ведь на столе лежал его сын. Это не жестокость, поверь, женщина, это другое что-то.

Она. Я знаю. Это любовь. И что, сын умер?

Он. Умер отец!.. Ну, я, кажется, делаюсь высокопарным. Да, у него все прошло благополучно… А у меня… Увы мне! Я устал миловать!.. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски!.. Устал я! Враждуйте, народы, но трепещите!.. Вооружайтесь, но трепещите!.. Будут жечь оружие, а спасения не будет!..

И сломлю гордое упорство ваше, и небо ваше…

Она. Теперь Ты страшен мне! Не узнаю Твоего голоса, лица.

Он. Небо ваше сделаю, как железо, и землю вашу, как медь… Мясо будете есть, пока не пойдет оно из ноздрей ваших!.. Ибо господь, бог ваш, есть огнь поядающий, бог ревнитель…

Она. Ты ли здесь сейчас, Господи? Разве не о тебе сказано:

«Когда он замечает, что мир заслуживает уничтожения, тогда, встав с трона суда, он садится на трон милосердия»?

Он. А потом пришел он. И воздвиг арку мира между мной и вами. В облаке гнева явилась радуга. Жалость к вам — жестоким. Сострадание — к безжалостным. И это пересилило даже к отцу любовь, веру в обязательную его справедливость. Он возжелал — на глазах у отца! — перетерпеть ваши муки. Мне в укор: «Не делай другим, чего не пожелал бы себе — сыну своему!» Вот как против меня поставил, мою же заповедь. Каплю за каплей испил, со страхом, с человеческим страхом: «Отче мой! Если не может чаша сия миновать меня…» Через собственную, через родную боль я ощутил, каково и вам — да, недобрым, да, жестоковыйным, но от самих себя и страдающим. Я в ад спустился — к сыну. Впервые вошел туда. И ад широко раскрылся, чтобы уловить бога. И ада не стало: весь смысл ада — в боголишенности. Не стало адского огня. И бога прежнего — опоясанного огнем и гневом — не стало. В ваши руки отдана судьба ваша. И огнь поядающий — в ваши руки. Ну, чья десница тяжелее? Бога небесного или божков земных? Тех, что обожают управлять миром. С молодых ногтей готовы уверовать, что мир для того создан, чтобы они имели это удовольствие — управлять.

Назовите мне жертвоприношения, каких не возродили они! Отцы детей, дети родителей отдают на заклание — идолам. Которых сами потом низвергают. Чтобы освободить место для новых?..

Она. Господи, у меня не такие ноги, чтобы шагать за тобой с вершины на вершину — по притчам твоим.

Он. Неужели нужно быть распятым, чтобы тебя услышали? Или огнем опоясанный должен вернуться я?

Она. Пожалей их!

Он. А вы, вы хотя бы испугайтесь! Пока не поздно.

Она. В них твое дыхание.

Он. Хочешь сказать: они такие, какими из моих рук вышли. Но я уже объяснял. А мне один физиолог попытался и научно разъяснить результат моего вдохновения — феномен человека. Оказывается, в зверюшек я вложил их самих. И ничего больше. Они изначально равны себе. А человек равен тому, что из него еще сделают. Условия сделают и другие люди. В волке заложен «волк», в овце запрограммирована (как выражаются мои знакомые) «овца», и они ролями не поменяются. Как это происходит у вас — палачи и жертвы!.. Ни при каких условиях. Из нормального кузнечика всегда получится кузнечик, из воробья — воробей, из тигра — тигр. Не то, совсем не то человек! Если его вырастят обезьяны, будет обезьяна, хотя и в человеческом обличье. Если волчица вскормит своим молоком и воспитает, будет волк. Пустота, которую я оставил в человеке, может заполниться чем угодно. Я лишь сосуд изваял — особенный, не могу не гордиться! — и вручил вам. Сами собой наполняйтесь. Всем, что накопили, накопите. Друг другом наполняйте себя. Собою — других. Род ваш неделим. В тебе — все, и в каждом — ты. Сами себя делающие, творящие — вот кто такие люди!

Она. Но мы так хотим счастья! Больше всего. Все хотят счастья.

Он. Хотят все. Но почему же так часто — это я у себя спрашиваю — желание и обещание добра кончается злом? Даже крест, на котором умер мой сын во имя любви, сумели превратить в символ раздора, ненависти.

Она. Кончится тем, что ты нас возненавидишь!

Он. Даже у богов есть свой ад: это их любовь к людям! Тут прав студент твой… О, если бы я знал, перед кем стать на колени. Если бы знал перед кем. Просить, молить: не загубите случайное и лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не сможет — и я тоже не смогу! — повторить. Никогда больше.

Я молить готов!..

Она. Господи, что ты