Северное сияние - Мария Марич

Из зала донесся веселый шум, среди которого выделялся пронзительный свист Екима Кирилловича.

— Слышишь? — спросил Нащокин, указывая в сторону зала. — Вернись, брат, шут твою хандру как рукой снимет…

— Нет, Павел Воинович, — нахмурился Пушкин. — Я не люблю жалкого ремесла шутов. Вельможи прошлых веков, в надменном издевательстве над идеею народных прав, делали шута карикатурой на независимого человека и забавлялись такой безнравственной пародией равенства, им ненавистного. Нам же с тобой подобные забавы не к лицу. Прощай, Воинович! — и вышел в морозную темноту.

Праздничный гул московских улиц затихал. Только изредка слышалась хриплая песня запоздалого гуляки, бубенцы тройки и свисток хожалого.

— Гони! Гони! — торопил Пушкин извозчика.

«Ванька» гнал савраску по горбатым улицам и переулкам, грозя ему кнутом и анафемой. И сани ныряли в ухабах и застревали в сугробах плотного промерзшего снега.

Но вот, наконец, и Садовая-Самотечная, а на ней не по-праздничному мрачный, освещенный только в нижнем этаже огромный дом графов Чернышевых.

Щедро дав «на чай», Пушкин отпустил извозчика и дернул звонок у дубовых парадных дверей с медными кольцами взамен ручек.

— Александра Григорьевна еще здесь? — спросил поэт, как только переступил порог.

— Пожалуйте, вас ожидают, — строго ответил пожилой лакей и, держа перед собой бронзовый шандал с двумя горящими свечами, повел Пушкина через анфиладу неосвещенных комнат.

Жена Никиты Муравьева сидела в углу гостиной в дорожном платье и темной собольей тальмочке, накинутой на худые плечи. Ее сестры — графини Наташа и Вера Чернышевы — заплаканными глазами ловили каждое ее движение, каждое выражение болезненно-румяного лица.

Пушкина встретили как родного: усадили к камину, подали горячего чаю, подсели ближе. И завязалась беседа.

— Слышали про нашего однофамильца Чернышева? — спросила младшая из сестер, Вера.

— Про того, кто возведен в графское достоинство за заслуги в деле четырнадцатого декабря? — мрачно спросил Пушкин.

— Он самый, — кивнула головой Вера.

— Слышно было, — так же мрачно продолжал Пушкин, — что тринадцатого июля он, нарумяненный и насурьмленный, гарцевал на коне перед виселицей пяти страдальцев…

Наступила пауза. Александра Григорьевна зябко повела плечами. Сестра заботливо поправила на ней тальму.

— Не укрыть ли тебя потеплей, Сашенька?

— Нет, мне не холодно, — ответила Муравьева и обратилась к Пушкину: — Моя свекровь рассказывала, как обошлась с этим господином на бале у Строгановых старая фрейлина Загряжская. Когда к ней подвели представляться новоиспеченного графа, она навела на него лорнет, оглядела с головы до ног и во всеуслышание заявила: «Я знаю только одного графа Чернышева, того, который нынче в Сибирь сослан».

— То есть нашего братца Захарушку, — улыбаясь и одновременно всхлипывая, пояснила Наташа.

Но Вера укоризненно покачала головой, и Наташа поспешила вытереть слезы.

— Говорят, он пытается доказать родственную с нами связь, — с презрительным равнодушием продолжала Муравьева, — ему, видно, страсть как хочется добраться до наших Чернышевских майоратов…

Снова помолчали.

— А как вы? — спросила Александра Григорьевна Пушкина. — Что мне сказать нашим? Ведь они захотят всё знать о вас, Александр Сергеич.

— Вы решительно едете нынче, Александра Григорьевна?

— Да, на рассвете. Жалею, что Волконская не захотела меня подождать… Вы, конечно, видели ее здесь?

— Как она себя чувствует? — разом спросили обе Чернышевы.

Пушкин тяжело вздохнул:

— Она, видимо, не совсем оправилась после болезни.

— А глаза все такие же огненные? — нежно улыбнулась Муравьева.

Такая же улыбка появилась и на губах Пушкина, когда он ответил:

— Княгиня Зинаида сказала о ее глазах, что такие бывают только у дев Ганга. А я думаю, что таких глаз, как у Марии… Волконской, нет ни у кого во всем свете…

Он порывисто провел узкой рукой по завиткам своих волос и продолжал:

— На вечере у Зинаиды Волконской я рассказал ей о своем намерении написать книгу о Пугачеве. Для этого мне надо будет поехать за Урал и дальше. И тогда, быть может, я явлюсь к моим друзьям искать пристанища у них в Нерчинских рудниках. Расскажите им еще, что правительство делает вид, будто поверило в мою непричастность к декабрьскому восстанию. Но на деле в Петербурге я себя чувствую, как в карцере. Я очень хочу вырваться из него, да не пускают ни царь, ни Бенкендорф… Скажите им всем, что теперь я понимаю, почему они не хотели принять меня в Тайное общество. — Глаза Пушкина затуманились. Он старался овладеть собой. — Да еще уверьте их, что я безмерно стражду об их судьбе… Повешенные — повешены… Но каторга ста двадцати друзей, братьев, товарищей — ужасна! — Он долго молчал. Потом достал из кармана сложенный лист бумаги: — Вот мое к ним послание. Передайте его…

— Прочтите его, Александр Сергеич. Пожалуйста, прочтите, — просили сестры.

Пушкин задумался. Потом ближе придвинулся к каминному огню и стал тихо читать своим необыкновенно приятным, особенно задушевно звучавшим в эти минуты голосом:

Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье.Не пропадет ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.Несчастью верная сестра,Надежда в мрачном подземелье,Разбудит бодрость и веселье… 

Голос Пушкина оборвался.

Придет желанная пора, —

закончил он почти шепотом. И так же тихо прибавил: — Нет… Не могу… Прочтите без меня…

На громкий стук в резные ворота из-за высокого зубчатого забора послышался сочный женский голос:

— Не шуми, леший, отворяю.

Но прежде чем ворота распахнулись, звякнула железная щеколда калитки. Выглянув из-под накинутого на голову бараньего тулупа, женщина ахнула:

— Однако сызнова секретные… А я-то думала — мужик мой с охоты вернулся. Чисто его повадка эдак громыхать в ворота… Я мигом!

И сейчас же ухватилась сильными руками за обледенелый засов ворот.

Лошади нетерпеливо заржали.

— Сказывал я вам, что Чижиха примет, — с улыбкой обернулся ямщик к опущенному пологу кибитки. — У ней дед тоже за буйство духа в наши края сослан был. Чижиха, она с понятием…

— Вот и отлично, — послышался из кибитки усталый женский голос, и маленькая рука приподняла меховой полог.

Сани проскрипели по дощатому настилу перед крыльцом, и через несколько минут Чижиха уже стояла перед приезжей, которая быстро сбрасывала с себя лисий салоп, подбитые белкой сапожки и стеганный на вате капот.

— И вы к мужу скачете? — сокрушенно вздыхая, спросила хозяйка.

— Да, к мужу.

— Вы уж третья у меня. Намедни княгиня Трубецкая проскакала. Другая покуда у меня.

— Волконская? — радостно вырвалось у Муравьевой.

— Она самая! И все-то вы младешеньки, все-то пригожие собой. Озябли, чай?

— Немного. Самоварчик нельзя ли?

— Мигом, — с ласковой готовностью ответила Чижиха, — и самоварчик и покушать… — и загромыхала в кухне ведром, трубой и печными вьюшками.

Легкие, быстрые шаги послышались в сенцах.

— Entrez note 45, — по привычке ответила по-французски Муравьева на стук в дверь.

— Александрина!

— Мари, родная!..

Крепко поцеловались. Откинулись и снова прильнули одна к другой. Потом заговорили обе разом, мешая французскую речь с русской:

— Как счастливо, как чудесно! Подумай — мы у цели. Впереди Нерчинск…

— А как с бумагами?

Все устроилось отлично. Губернатор Цейдлер сначала все отговаривал ехать дальше: «Princesse, вернитесь, princesse, не губите своей молодости. Princesse, я по долгу чести прошу вас…» — Волконская так забавно подражала старому губернатору, что Муравьева, как будто разучившаяся улыбаться после ареста мужа, рассмеялась от всей души.

— Однако вся его галантность исчезла, — продолжала Волконская, — как только я подписала вот это.

Показывая бумагу, подписанную ею в Иркутске, она добавила:

— Он даже не вышел ко мне проститься, когда я пришла за подорожной.

Муравьева подошла к окну и развернула копию «условий» — подписку, которую давали жены декабристов, добровольно следующие за мужьями в ссылку.

Под коричневым двуглавым орлом стояли крючковатые параграфы и жирные пункты:

«§ I. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе, то есть будет признаваема не иначе как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том, как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною. Оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.