Письма. Часть 1 - Марина Цветаева

«Божественная Комедия» — пол? «Апокалипсис» — Пол? «Farbenlehre»[1241] и «Фауст» — пол? Весь Сведенборг[1242] — пол?

Пол, это тó, что должно быть переборото, плоть, это тó, что я отрясаю.

Und diese himmelschen Gestalten

Sie fragen nicht nach Mann und Weib[1243]

Основа творчества — дух. Дух, это не пол, вне пола. Говорю элементарные истины, но они убедительны. Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона.

Если пол, — то что же ангелы? А разве ангелы не — (не ангелы в нас!) творят?!

Пол, это 1/2. — Формула.

О Белом и Гоголе — согласна. Об отсутствии любовного Эроса — согласна. О призрачности и неубедительности героинь — согласна. О звукописи — согласна. Раньше была и цветопись, но такая же от всего оторванная и… жуткая, как ныне — звукопись. («Золото в лазури»[1244] — перечтите.) Он не — небесный и не земной, он — повисший. И изживающий постепенно все 5 чувств. (Зрение и слух.)

________

Это первые, беглые отклики: как отозвалось. Немножко освобожусь, перечту, подумаю и скажу еще. И если Вам любопытно, буду сообщать Вам отзывы студенчества, — здесь ведь тоже три союза!

________

Недавно получила известие от Бахраха, что собирается с Вами встретиться для окончательного выяснения с моими «Земными Приметами». Пишет, между прочим, что больше 1 ф<унта стерлингов?> т. е. 41/2 дол<лара> у вас не платят. Хорошо бы довести до 5 д<олларов>, но если окончательно невозможно, соглашайтесь и на это. Теперь ряд оговорок: 1) только на одно издание 2) две корректуры 3) лист с важнейшими опечатками, установленными мною 4) деньги, по возможности, по представлению рукописи 5) 25 авторских экз<емпляров> 6) СТАРАЯ ОРФОГРАФИЯ 7) установить колич<ество> экз<емпляров>, срок выхода и переиздания — и все, что еще измыслите в мою пользу.

Да! Теперь — как определить число листов? По количеству букв в странице? По количеству строк? Или как? Сколько листов в Ваших «Рассеянных»?

Переписать здесь на машинке не берусь, и «Геликон» и «Эпоха» переписывали сами, — и прозу. Переписать такую книгу здесь целое состояние. Рукопись, сравнительно, четка, но на обеих страницах.

________

Не обвиняйте меня в жадности и в суетности, впрочем, в моей книге — обо всем, есть наверное и об этом. Пишу поздно вечером, устала.

— Спасибо за все.

МЦ.

Новый адр<ес>: Praha P.P. Dobřichovice, Horni Mokropsy, č<islo> 33, u Pana Grubnera — мне — на фамилию Эфрон.

<Приписка на полях:>

Dobřichovice: bricho, это — брюхо: «доброе брюхо» — Добробрюхово. — Хорошо?! —

<На отдельном листе:>

В следующем № «Русской Книги» поместите, пожалуйста, если не поздно:

Подготовлена к печати книга:

СЕРГЕЙ ЭФРОН — «ПОБЕЖДЕННЫЕ» (С МОСКОВСКОГО ОКТЯБРЬСКОГО ВОССТАНИЯ — ПО ГАЛЛИПОЛИ. ЗАПИСКИ ДОБРОВОЛЬЦА)

МАРИНА ЦВЕТАЕВА — «ЗЕМНЫЕ ПРИМЕТЫ» Т. 1 (МОСКВА, МАРТ 1917 г. — ОКТЯБРЬ 1919 г. ЗАПИСИ.)

— «МÓЛОДЕЦ» (ПРАГА, 1923 г. ПОЭМА-СКАЗКА.)

— «ЛЕБЕДИНЫЙ СТАН» (МОСКВА, МАРТ 1917 г. — ДЕКАБРЬ 1920 г. БЕЛЫЕ СТИХИ.)

Адр<ес> и Сережин и мой: Praha P.P. Dobřichovice, Horni Mokropsy, č. 33, u Pana Grubnera (хорошо бы не перепутать!)

На упомянутые книги из<дате>лей еще нет (кроме «Зем<ных> Прим<ет>?) — м. б. таким образом найдутся.

Прага, 30-го марта 1924 г., воскресение

Милый Гуль,

Какой у Вас милый, тихий голос в письме, все интонации слышны, — кроткие. Как я тронута, что Вы меня вспомнили — с весной, есть особая память: по временам года?

Помню один хороший вечер с Вами — в кафе. Вы всё гладили себя против шерсти, и я потом украла у Вас этот жест — в стихи.[1245] Тому почти два года: из России я выехала 29-го апреля 1922 г. Скучаю ли по ней? Нет. Совсем не хочу назад. Но Вас, мой безрадостный и кроткий Гуль, понимаю. Редактируете „Накануне“?[1246] Не понимаю, но принимаю, потому что Вы хороший и дурного сделать не можете.

Вам, конечно, нужно в Россию, — жаль, что когда-то, в свое время, не попали в Прагу, здесь хорошо, я ее люблю.

У меня, Гуль, эту зиму было много слез, а стихов — мало (сравнительно). Несколько раз совсем отчаивалась, стояла на мосту и заклинала реку, чтобы поднялась и взяла. Это было осенью, в туманные ноябрьские дни. Потом река замерзла, а я отошла… понемножку. Сейчас радуюсь весне, недавно сторожила ледоход, не усторожила, — лед тронулся ночью. И — ни одной просини, прозелени: у нас ледоход — синь! Здесь цвета пражского неба. Но все-таки хорошо, когда лед идет.

Странно, что в Россию поедете. Где будете жить? В Москве? Хочу подарить Вам своих друзей — Коганов, целую семью, все хорошие. Там блоковский мальчик растет — Саша, уже большой, три года.[1247] Это очень хороший дом, Вам там будет уютно. Повезете мою книгу — поэму „Молодец“, через неделю начнет печататься в здешнем из<дательст>ве „Пламени“. Надеюсь, что выйдет до Вашего отъезда, непременно Вам пришлю.

С прозой — ничего: лежит. Лежит и целая большая книга стихов, после России, за два года. Много чего лежит, в Праге одно единственное из<дательст>во, и все хотят печататься. Предполагается целый ряд альманахов, в одном из них появится моя злополучная статья „Кедр“.[1248] У Волконского новая книга „Быт и бытие“, ряд мимолетных вечностей, вечных мимолетностей. Хорошая книга.[1249]

А помните Сережину — „Записки добровольца“? (Не читали, но я Вам о ней писала.) Огромная книга, сейчас переписывается, оттачивается. Есть издатель, удивитесь, когда узнаете кто, сейчас не скажу, — боюсь сглазить. Вы эту книгу будете любить, очень хотелось бы переслать ее Вам в Россию.

Когда собираетесь? Только что перечла Ваше письмо, думала — осенью, оказывается — весной. Когда — весной? Передам через Вас письма Пастернаку и Коганам, посмотрите обоих мальчиков, блоковского и пастернаковского, напишете мне. Мне очень важен срок Вашего отъезда, и вот почему: месяца три назад послала Пастернаку стихи: много, большая работа. Не дошли. В почту не верю, ибо за 2 года ни на одно свое письмо в Россию не получила ответа. Сейчас посылаю те же стихи Любовь Михайловне,[1250] с мольбой об оказии, верной, личной, п. ч. не только стихи, но письмо, очень важное, первое за год, ответ на его через нее полученное.

Невозможно же переписывать в третий раз!

Хорошо бы, если бы снеслись с Л<юбовью> М<ихайловной>. Она скоро уезжает из Берлина.

Стихов новых не посылаю, милый Гуль, п. ч. очень занята перепиской, но до Вашего отъезда непременно пришлю „Поэму горы“, написанную этой зимою. Хорошо бы „Мóлодец“ вышел до Вашего отъезда.

Гуль, дружу с эсерами, — с ними НЕ душно. Не преднамеренно — с эсерами, но так почему-то выходит: широк, любит стихи, значит эсер. Есть еще что-то в них от старого (1905 г.) героизма. Познакомилась с Керенским, — читал у нас два доклада.[1251] Вручила ему стихи свои к нему (<19>17 г.)[1252] и пастернаковские. Взволновался, дошло.

Мне он понравился: несомненность чистоты. Только жаль, жаль, жаль, что политик, а не скрипач. (NB! Играет на скрипке.)

С правыми у меня (как и у С<ережи» — холод. Тупость, непростительнейший из грехов! Сережа во главе студенч<еского> демокр<атического> союза IV — хороший союз, если, вообще, есть хорошие. Из 1-го безвозвратно ушел. Дружу еще с сыном Шингарева[1253] — есть такие святые дети. 29 л<ет>, с виду 18 л<ет>; — мальчик. Уединенный. Весь — в 4-ом измерении. Туберкулез. Сейчас в Давосе.

Да! Как вы думаете, купит ли Госиздат мою последнюю книгу стихов? Именно: купит, а не: возьмет. Меня там, два года назад, очень любили, больше, чем здесь. Но я, очевидно, не возобновив сов<етского> паспорта — эмигрантка? Как быть? Посоветуйте. Не хочется переписывать целой большой книги, да еще по-новому, на авось. И, вообще, корректно ли?

— Надоели деления!

В Госиздате (м<оско> вcком) у меня большой друг П. С. Коган, по крайней мере — тогда был (в Госиздате — и другом).

Конечно, эта книга для России, а не для заграницы, в России, объевшись фальшью идей, ловят каждое новое слово (звук), — особенно бессмысленные! Здесь еще роман с содержанием: не отчаялись в логике!

Стихи, Гуль, третье царство, вне добра и зла, так же далеки от церкви, как от науки. Стихи, Гуль, это последний соблазн земли (вообще — искусства!), ее прелестнейшая плоть. Посему, все мы, поэты, будем осуждены.