Громыко. Война, мир и дипломатия - Святослав Рыбас

Возможно, читатели, знающие, как потом развивались события, посчитают программу Бара фантастикой, сочиненной задним числом? Однако программа была реальной. Она к тому же сочеталась с политикой Москвы на мирное сосуществование и мирное состязание двух систем.

Бывший посол СССР в ФРГ и бывший заместитель министра иностранных дел Юлий Квицинский писал: «Надо сегодня признать, что он далеко смотрел. Опасность его замысла тогда мало кто понял. Что за чушь, говорили у нас, КПСС будет сама демонтировать свою власть? Да не будет этого никогда в жизни. К тому же замыслы Бара в штыки встретили тогда ХДС и все окружение Аденауэра.

Но Бар мыслил точно. И главным объектом этой стратегии вскоре стали ГДР и СССР. Почему СССР? Да потому, что, по мнению Брандта, ключ к воссоединению (Германии) всегда лежал не у китайской стены, а в Москве»{274}.

И что же, зная о плане Бара, надо ли так однолинейно оценивать настороженное отношение Громыко к идее Андропова? А ключ все-таки «лежал» не в Бонне: немцы сообщали Киссинджеру о ведущихся переговорах. Наоборот, Громыко можно было лишь посочувствовать: попав между жерновов КГБ и Политбюро, он должен был найти выход из опасного положения, куда подталкивали его товарищи.

Показательно, что на Громыко пытались выйти люди из окружения Брандта (когда тот был министром иностранных дел коалиционного правительства ХДС/ХСС и СДПГ) с предложением начать переговоры о нормализации отношений между ФРГ и Советским Союзом. Тогда Андрей Андреевич решил: не отвечать. На первый взгляд это покажется странным, но Громыко считал, что идти в тот период навстречу Брандту означало бы «только навредить СДПГ и замедлить неизбежную смену фигур на политическом Олимпе Западной Германии». То есть плод еще не созрел.

Когда же Брандт стал канцлером, можно было начинать переговоры. Но тут обострился старый идеологический спор об отношениях Москвы с европейскими социал-демократами.

«Сориентироваться на социал-демократов и чуть ли их не поддержать? Сколько обжигались на британских лейбористах, социалистах в Италии, Финляндии и пр., а тут предлагается добровольно стать партнером одного из острейших противников? Международный отдел ЦК КПСС против. Б.Н. Пономарев не скрывает своей озабоченности в беседе с Г. Аксеном, членом Политбюро ЦК СЕПГ, наверное, в расчете на то, что немецкие друзья не смолчат»{275}.

Говоря другими словами, в дипломатию грубо вторгалась коминтерновская идеология из времен мировой революции. Наш герой должен был ответить на этот вызов.

«А.А. Громыко не повергли в испуг ярлыки. Министра трудно раскачать, в чем-то убедить, но, если это удавалось, он мог проявить недюжинный характер… Он доказывал, что мы не поможем ГДР и навредим себе, если будем отказываться от реалий… Предпочтение было отдано доводам МИД. Консенсус в высшем звене сложился не сразу. Дипломатическое ведомство активно поддержал Ю.В. Андропов. Своими соображениями и весомой информацией он нейтрализовал скепсис М.А. Суслова, украинских и белорусских представителей»{276}.

В общем, переговоры с Бонном надо было начинать, только вот как — через дипломатические ведомства или по тайному каналу?

Стремление Андропова обеспечить свои позиции в глазах Брежнева, желание Брежнева укрепиться в Политбюро, где несколько влиятельных фигур (прежде всего Подгорный и Шелест, отчасти и Косыгин) подвергали сомнению его право на лидерство, подталкивали их получить быстрые результаты. Поэтому и возникла идея «канала».

«У нас любили тайную дипломатию до самозабвения», — вспоминал Квицинский, который расценивал нестандартные попытки решать межгосударственные проблемы критически. По его словам, наши послы в крупных странах, не зная, какая игра ведется у них за спиной, делались статистами, а противоположная сторона получала возможность бесконтрольно «сливать» любую направленную информацию, которая не процеживалась на аналитических «фильтрах» МИД.

Бар виртуозно пользовался своим положением конфиденциального переговорщика, убеждая московских партнеров, что идти навстречу западногерманским предложениям прежде всего в их интересах. Например, пункт договора о незыблемости границ в послевоенной Европе, включая границу по Одеру — Нейсе, ставился Баром в контекст тезиса о «неприменении силы», что позволяло трактовать оный как допущение изменения границ мирным путем. Что касается формулы о «незыблемости» границ, то в немецком варианте договора говорилось только о их «ненарушении», что далеко не одно и то же. (К слову сказать, в необходимых случаях Громыко обкладывался различными словарями и дотошно выискивал значения даже одного слова, вызвавшего у него сомнения.)

Когда Громыко стал возражать, Бар заявил: если советскую сторону не удовлетворяет новая «восточная политика» социал-либералов, она может «поискать других партнеров среди более сговорчивых немцев». И даже повторил прием Аденауэра, заказав самолет для возвращения домой.

Заведующий 3-м Европейским отделом МИД В. Фалин, лично проводивший переговоры с Баром и получивший выход на генерального секретаря, обратился за поддержкой к помощникам Брежнева Александрову-Агентову и А.М. Блатову

«Они в свою очередь перепроверяют обоснованность моих суждений, общаясь с Ю.В. Андроповым. Вывод однозначен: налицо опасность неверного истолкования процессов в восточной политике ФРГ, непонимание пределов, которые ставит социал-либеральной коалиции внутренний западногерманский расклад сил. Целесообразно создать механизм подстраховки, причем неоспоримого для Громыко свойства, чтобы попытка конструктивного поворота в отношениях между СССР и ФРГ не расстроилась… Во избежание тенденциозности освещения происходившего договорились наряду с мобилизацией информационных потенциалов КГБ и Министерства обороны создать постоянный рабочий канал связи… по которому к Брежневу поступали бы сведения, почерпнутые из личных контактов с западногерманскими представителями, и соображения по ходу обмена мнениями с западными немцами с опережением на один-два темпа моих докладов министру.

Генеральный секретарь примкнул к нашему “заговору”.

Отдавал ли Громыко отчет в том, что бескомпромиссные требования нереалистичны? Судя по всему, полностью от тверди земной он не отрывался и порой напускал на себя суровость больше для протокола. Может быть, для оправдания перед потомками»{277}.

В итоге спор о терминах закончился тем, что с согласия Бара в русском тексте договора появилось определение «нерушимость границ». В немецком осталось — «ненарушимость». Брежнев все равно был доволен и даже сказал: «Это мне и нужно было»{278}.