Затея - Александр Зиновьев

Когда смотришь на наши магазины глазами незаинтересованного прохожего, поражает обилие всевозможных товаров. Но если у тебя появляется потребность что-то купить приличное, то вскоре убедишься, что сделать это или невозможно вообще, или возможно только при условии невероятных ухищрений. Скажем, игрушки. Я пересмотрел их сотни, и ни с одной не хотелось бы поиграть, если бы я был ребенком. Кроме того, они ломаются уже тогда, когда продавщицы (молодые, но хамски грубые девицы) пытаются объяснить тебе, как с ними обращаться. Я пришел домой разбитый до основания и протянул сестре сотню. Вот, купи чего-нибудь ребятишкам по своему усмотрению, сказал я. Или себе, как хочешь. Сестра, первый раз в семейной жизни получившая такой подарок, заперлась в ванной и вышла оттуда через полчаса с покрасневшими глазами и распухшим носом. А знаешь, сказал я, ты, оказывается, красивая баба. Сапоги маме я все-таки достал. Из-под полы. Втридорога. А Ей? Гони монету, сказала сестра. Я знаю, что Ей купить. Посиди с ребятами. Я мигом. И действительно купила нечто заслуживающее внимания. И не Так дорого. Во всяком случае, у меня оставалась еще мелочишка на бутылку вина.

На дежурство я пошел чистеньким, выбритым, поглаженным. Я шел сказать свое слово. Оно рвалось из меня наружу. И я уже не мог его сдержать. Когда я уходил, мама сказала: спите где хотите, только не в моей комнате. Она употребила другое выражение, более народное. Я не решусь его повторить. Ладно, сказал я. Я уйду отсюда. Как-нибудь проживем. Главное — во мне есть это слово, и я готов его сказать. Вдогонку мама крикнула мне, что, если бы она знала, что из меня вырастет такой черствый эгоист, она сделала бы аборт. Если ты уйдешь, сказала сестра, она мне житья не даст. Господи, что с людьми творится!

Она наконец-то пришла. И я преподнес Ей подарок. Вот, держи, сказал я. Заработал! Это — только начало. Я теперь горы сверну. Она сразу поняла, что я готов сказать заветное слово. Нам надо серьезно поговорить, сказала Она. И я сразу понял все. Я понял смысл многого того, что происходило с нами в последние дни и от чего я отмахивался как от мелочей. Не надо, сказал я. Не надо говорить. Я сам знаю и понимаю. Но это не имеет значения. Я боролась, сказала Она. Они меня заставили. Что я могла поделать? Они — сила, а я — дерьмо. Я не сержусь, сказал я. Забудь об этом. Не могу, сказала Она.

Я уже не могу услышать твое слово. Я слепа и глуха. И в душе у меня пусто. И Она протянула мне подарок обратно. Пожалуйста, возьми, сказал я. Очень прошу. Не для меня, а для себя. Может быть, когда-нибудь ты вспомнишь обо мне и это тебе поможет. Нет, сказала Она. Я ухожу. Твои записки у Них. Что теперь будет?!! И Она ушла. И я остался один — Ночной Сторож, сочиняющий (вернее — сочинявший) бессмысленные бумажки на скрипучем старом табурете в новейшей конторе Ибанска. Что дальше? Дальше ничего. Сейчас вот допишу последние фразы. Напишу свое последнее заветное слово. Вложу эти листочки в свой несостоявшийся подарок (я только сейчас заметил, что он изготовлен на подпольной фабрике Гангстера). Положу к Ней на стол. И буду ждать. Теперь осталось совсем немного. И я чувствую, что в душе моей нет ни страха, ни сожаления, ни грусти, ни надежды, ни гнева, ни обиды. Нет ничего. Пусто. Осталось только одно: ожидание. Я жду.

Часть десятая

КОНЕЦ ЗАТЕИ

Тоска о прошлом есть верный признак реакционности мировоззрения, если она не освещает дорогу в будущее, говорит Автор хорошенькой технической сотруднице редакции, желая компенсировать свою заурядную внешность блестящим умом и эрудицией. А что прикажете делать? Раньше в Москве без особого труда можно было найти уютное местечко, где можно было прилично выпить, закусить и поболтать в хорошей компании. А теперь Москва на глазах превращается в образцовый коммунистический город, и потому вы сутками можете бродить по ее распрекрасным улицам без всякой надежды найти такое уютное местечко или попасть в него. А о компании и говорить нечего. Раньше даже самая скверная компания была хорошей. Теперь же даже самая хорошая никуда не годится. Покопайтесь в своей памяти, и вы сами увидите, что нынешние компании ни в какое сравнение со старыми не идут. Раньше, например, будущий помощник самого высокого лица в стране не гнушался компании бесперспективного младшего научного сотрудника. Вы скажете, что тогда помощник еще не был таким значительным лицом, как сейчас, и сам сшибал трешки и пятерки на выпивку, обычно забывая их возвращать? А какое это имеет значение? Все равно это не мешало ему проводить время в обществе некоего младшего сотрудника. А теперь? Теперь даже паршивый заместитель главного редактора журнала третьего ранга гнушается пойти уже со старшим (!) сотрудником отметить публикацию его весьма удачной статьи в упомянутом журнале. Говорит, неправильно истолковать могут. А разве существует правильное истолкование?! Теперь вообще все стало не так. Вот раньше!.. Как-нибудь при случае я вам расскажу. Как сказал один мой друг, ныне безвестный поэт:

Какие слышались слова!Какие всюду мысли спели!И даже в трезвых головахМозги идеями кишели!

Отмечать статью пошли ответственный секретарь, один старший редактор, два младших редактора и внештатный консультанте увеличенным самомнением, приложивший немало усилий, чтобы провалить статью. По выходе из редакции к ним присоединились член редколлегии, с мнением которого никто не считался, и человек без имени, который в таких случаях возникал словно из-под земли и прилипал ко всем компаниям. Все знали, что человек — сотрудник КГБ, и он сам этого не скрывал, но принимали его в компанию охотно, поскольку не принять все равно не могли и поскольку считалось, что своих он не закладывает. А своим он становился уже после третьей рюмки, когда он вытаскивал свое служебное удостоверение и показывал всем желающим. После этой процедуры в компании можно было спокойно говорить что угодно и о чем угодно. Но все равно это уже не меняло положения существенным образом. Раньше, когда удостоверений не предъявляли и каждый подозревал в собеседнике стукача, было куда поинтереснее. Как сказал друг Автора, ныне безвестный поэт:

Мы не жалели на попойкиНе только дней, но и ночей.И, словно братья, у помойкиВникали в души стукачей.

Устроились, как обычно, в «стекляшке» на перекрестке проспекта Буденного и улицы Сусликовской. Здесь можно было распивать приносимые с собой спиртные напитки при том условии, что пустую посуду оставляете уборщице и на закуску берете безропотно ту дрянь, которую вам предложат, причем за двойную цену. Пили молча и вяло. Скучно. Консультант учил всех уму-разуму. Все ценности относительны, бубнил он, поедая с жадностью одну порцию фиолетового картофельного пюре с тошнотворным шницелем за другой. Никто не мог объяснить, почему эта жвачка именовалась шницелем. Только сонная, разжиревшая на даровых харчах кассирша твердила одно: это — шницель согласно меню на сегодняшний год. Все ценности, повторяю, относительны, цедил сквозь непережевываемый шницель Консультант. Я помню, когда я был мальчишкой, у нас во дворе было одно чахлое деревце, потрескавшийся асфальт, мусорный ящик, какие-то доски и коробки. А между тем мы среди всего этого хлама сооружали себе волшебные дворцы. А теперь? Прекрасные дворы. Детские площадки. Парки. Потрясающие игрушки и книжки. И все равно скучно! Почему? Потому что люди узнали, что есть места, где все это гораздо лучше, сказал Член редколлегии. Дело не в этом, сказал Автор. Ценности относительны лишь в западной цивилизации. У нас же вырабатывается система абсолютных ценностей, и в этом наше преимущество. Что я имею в виду? Поясняю примером. Мы носим вот эти штаны, и мы довольны, что мы не без штанов. Мы не различаем штаны по рангам ценностей. Для нас либо есть штаны, либо их нет. Для нас все штаны суть штаны, как таковые. И если мы в каких-то штанах, мы в штанах. И у нас нет никаких проблем штанов. Мы счастливы. Это — абсолютная система ценностей. В ней любое жилье есть жилье, любая еда есть еда. И так во всем. Возьмите теперь Запад. Там дело не просто в том, что ты ходишь в каких-то штанах, живешь в какой-то квартире, жрешь какую-то еду, читаешь какие-то книги. Там дело в том, какого сорта штаны ты носишь, в каком жилье спишь, что именно жрешь и пьешь. Это — система относительных ценностей. Она касается того, что есть, а не того, чего нет и может не быть совсем. Мы были счастливы в своей абсолютной системе ценностей. Потом нам показали Запад и навязали чужую нам систему относительных ценностей. И мы стали несчастными. Надо возвращаться назад. Секретарь на это сказал, что он не согласен, что он оптимист-ленинец, что коммунизм мы все равно построим. И в США мы тоже построим коммунизм, а всех черномазых отправим в Сибирь. Консультант сказал, что он полностью согласен с Секретарем, только предложил перед отправкой негров в Сибирь содрать с них джинсы. Старред сказал, что он лично оставил бы в Москве десять тысяч негритянок. Говорят, у них дьявольский темперамент, любопытно было бы попробовать. Один из редакторов сказал, что его проблема коммунизма вообще не волнует. Секретарь безмерно удивился этому. Младред сказал, что его неверно поняли. Он не сомневался в победе коммунизма. Если бы это было не так, то это не было бы записано в программе партии. Его волнует, что будет потом, после коммунизма. Старред сказал, что коммунизм будет установлен навечно, после него уже ничего не будет, а негров лучше отправить в Африку, пусть с арабами е…я. Уборщица сказала, что пора выметаться. Секретарь сказал Автору, что ему надо с ним потолковать об одном важном деле, а младших редакторов попросил отнести Члена редколлегии домой.