Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что его навело на разговор о людях, которые смогут прожить тысячу лет, я не понял, разве что страх смерти. Надо будет навестить его снова, решил я, надо, чтобы он думал о чем-нибудь еще. Он поблагодарил меня, что я пришел, неспешно встал и побрел к гостиной, а я спустился на лифте вниз. В киоске я купил «стиморол», глянул на первые страницы «Верденс ганг» и «Дагбладет», остановился посреди фойе, открыл жвачку, сунул в рот сразу две подушечки и от резкого мятного вкуса ощутил своего рода облегчение.
У противоположной стены сидели несколько человек в форме таксистов. Над стойкой регистратуры мерцали телевизоры. На колонне возле стойки висели указатели. «Лаборатория клинической биохимии», «Отделение нейрохирургии», «Отделение патологии», – прочел я. Названия вызывали неприятное чувство, здесь все откликалось во мне отвращением. Возможно, причина была проста: все, что я видел, напоминало мне об одном, о собственном теле, о том, насколько ничтожна моя власть над ним. Сеть кровеносных сосудов, которая так чудесно умещается у меня внутри, эти крохотные канальцы, ведь однажды давление крови настолько увеличится, что стенка лопнет и кровь просочится в мозг? А сердце, что сейчас бьется, оно что, не может взять и остановиться?
Я вышел на парковку. Выхлоп от машин поднимался вверх, к козырьку подъезда. В свете фонарей чуть поблескивали капли дождя. Немного поодаль чернели ветви деревьев, а над ними висела тьма. Я спустился вниз, перешел оживленную дорогу, прошел мимо кладбища и дальше, мимо вилл, и все это время по капюшону куртки-дождевика барабанил дождь.
Странная вещь больница. В первую очередь, странен ее замысел: зачем собирать в одном месте все телесные страдания? Не на несколько лет, ради эксперимента, нет, здесь временного ограничения не существует, больных доставляют постоянно. Стоит кому-то выздороветь или умереть, как скорая привозит новых. Добрались даже до дедушки, живущего у самого устья фьорда, сюда везут жителей островов и далеких поселков, деревень и городов, и такая система действует уже три поколения. С нашей точки зрения, больница нужна, чтобы делать нас здоровыми, но, если посмотреть на все с точки зрения самой больницы, получается, будто она нами питается. Взять хоть то, что каждому органу отвели собственный этаж. Легким – седьмой, сердцу – шестой, голове – пятый. Ногам и рукам – четвертый, ушам, горлу и носу – третий. Некоторым такое разделение не нравится, они утверждают, будто из-за него забыли о человеке как едином целом, а выздороветь он может лишь целиком. Они просто не понимают, что больница устроена по тому же принципу, что и человеческое тело. Знакомы ли почки со своей соседкой – селезенкой? Знает ли сердце, в чьей груди бьется? А кровь – в чьих артериях она течет? А вот и нет. Для крови мы – лишь система каналов. А для нас кровь – только некая субстанция, появляющаяся, когда с нами что-то не так и рана вскрыла наше тело. Тогда срабатывает сигнал тревоги и над городом взлетает вертолет, он спешит за тобой, хищной птицей приземляется возле места происшествия, тебя вносят внутрь и увозят, укладывают на стол и обезболивают, и спустя несколько часов ты просыпаешься, вспоминая об обтянутых перчатками руках, побывавших у тебя внутри, о глазах, без смущения разглядывавших твои голые, блестящие в свете ламп органы, не осознающие, что они принадлежат именно тебе.
Для больницы все сердца одинаковы.
* * *
В конце дедушкиного пребывания в больнице в Берген приехала мама. Одну ночь она переночевала у меня, вторую – у Ингве, и в тот день, когда она уехала, ко мне пришла Гунвор. Мы сидели на диване и болтали обо всем на свете, и вдруг Гунвор вскочила и уставилась на пол.
– Это что? – спросила она.
– Ты о чем? – не понял я.
– Тут на полу волос.
Она подцепила волос и подняла его. Кровь бросилась мне в голову.
– Это не твой, – сказала она, – и совершенно точно не мой. – Она посмотрела на меня: – Тогда чей? У тебя здесь кто-то был?
– Понятия не имею, – ответил я, – намекаешь, что я тебе изменяю?
Гунвор молча смотрела на меня.
– Дай-ка гляну. – Я встал, контролируя каждое движение.
Она протянула мне волос. Он был седым. Ну естественно. Слава богу!
– Это мамин. – Я старался говорить спокойно. – Она здесь причесывалась. Он седой, видишь?
– Прости, – сказала Гунвор, – я думала, это еще чей-то. Обещаю, что не буду больше мучить тебя подозрениями.
– Ага. Это уже второй раз. Помнишь, ты осенью мое письмо прочитала.
– Да, но я же попросила прощения, – расстроилась Гунвор.
Как-то вечером она пришла ко мне и призналась, что прочла письмо от Сесилие, с которой я встречался в гимназии. Гунвор сказала, что ужасно ревновала.
Она что-то почувствовала, это точно. Иначе не заподозрила бы ничего, увидев обычный волос. Мама бывала тут и раньше, это предположение должно было первым прийти ей в голову. Но не пришло.
– Мне очень жаль, Карл Уве. – Она обняла меня. – Простишь меня? Я больше не буду ревновать.
– Ничего страшного, – успокоил ее я, – просто в следующий раз помни.
* * *
Вечером накануне того дня, когда мне полагалось сдать курсовую, я написал чуть больше половины. По выходным я работал в Саннвикене, а когда садился за стол, меня так и подмывало махнуть на все рукой. Наплевать на все и завалиться спать. Однако постепенно я заметил, что пишется легко, словно аврал помогал мне сосредоточиться, – выходило само собой, и я писал всю ночь до утра, но потом задел какую-то кнопку, и все написанное за последние несколько часов исчезло. Я бросился в университет, рассказал обо всем Бувику, тот отвел меня в компьютерный отдел, где я отдал дискету, а они обещали проверить, смогут ли восстановить утраченный файл. Меня спросили пароль, я замешкался, по какой-то причине он был «ананас»; я испытывал невероятную неловкость, раскрывая свои мысли, кажется, лучшим в стране специалистам по компьютерам в присутствии одного из лучших в стране литературоведов.
– Ананас, – ответил я, чувствуя, как пылают щеки.
– Ананас? – переспросил он.
Я кивнул, он открыл документ, но пропавших страниц не нашел, и я, обессилевший от отчаянья – это был мой последний
