Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

…в этот раз все иначе.

Нет спешки. И боли, которую хоть ждала, а все одно… нет ожидания чуда, потому что если по большой любви, то чудо обязано быть, а значит, не будет и горечи.

Разочарования.

В этот раз все по-честному…

— Ева, — он отстраняется и замирает, глядя в глаза. — Ева…

— Лихо…

Тихо сказала, шепотом, еще не стыдясь ни себя, ни внезапной, точно навороженной, этой страсти, которая не для благовоспитанных дев… будет время, потом, позже, оплакать и это свое падение, и глупость, и все то, о чем плачут женщины наутро…

…и утро будет.

Хорошо, что не скоро еще. И остается тянуться за его руками, дышать его дыханием, снимая его с губ.

Чтобы одно на двоих.

В ритме.

В танце, столь же древнем, как сам мир… и пусть Боги завидуют, а люди помолчат. До утра.

Полурык-полустон. И спина напряженная, со вздувшимися горбами мышц. Щека к щеке. И шея мокрая, его, и Евдокии тоже. Она слизывает капли кисловатого пота, и прячет лицо на его груди.

— Ева… — он раздирает пряди волос, перепутанных, переплевшихся, связавших их, если не на веки, как храмовые обеты, то всяко надолго. — Моя Евушка…

— Почему твоя?

Кажется, теперь ей все-таки стыдно, и стыд заставляет отворачиваться, искать на полу халат или рубашку… была ведь рубашка.

Куда подевалась?

Когда?

Лихослав не позволяет ускользнуть, держит крепко, к себе прижимает, повторяет имя на ухо, трогая его, пылающее от стыда, губами.

— Ева… моя…

— Ты меня презираешь?

Где-то далеко часы отмерили время, и бой их разносится по Цветочному павильону.

— Нет.

Хочется верить, но…

— Я ведь замужем не была, а… и снова вот… и наверное, на роду написано…

— Не жалей.

— О чем?

— Ни о чем, — он по-прежнему держит, и хорошо, потому что теперь можно сдаться, сказав себе, что у Евдокии нет иного выбора: подчиниться.

Остаться лежать.

На его плече и рядом, непозволительно близко… грехи она замолит, откупится от божьего гнева белыми голубями и еще дюжиной восковых свечей, тех, которые подороже… и смешно, и горько. Разве можно с богами так, как с пожарным инспектором? Правда, брал тот отнюдь не голубями…

…боги обходились дешевле.

— Ты красивая…

— Перестань.

— Почему?

— Просто… я не жалею. Наверное, не жалею…

— Так наверное или не жалеешь?

— Не жалею, — во всяком случае пока, а о том, что будет дальше, Евдокия старалась не думать. В конце концов, до рассвета еще несколько часов… и пол жесткий, но вставать не хочется. А Лихослав дотягивается до кителя и набрасывает его на плечи Евдокии.

От кителя пахнет табаком.

— И правильно, — он водит большим пальцем по переносице Евдокии, вверх и вниз, и снова вверх. По линии брови, и по щеке тоже. — Выйдешь за меня замуж?

— Сейчас?

— В принципе.

— В принципе выйду.

Сказала и… и почему бы и нет?

…потому что не стоит обманываться. Ночь — это ночь, а жизнь — совсем даже другое… и если Евдокию прошлое ничему-то не учит, то…

— Кто тебя обидел, Ева? — Лихослав крепче обнял. И говорил по-прежнему на ухо, касаясь губами мочки… и рука, лежавшая на живте, живот поглаживала, и наверное, не было в этом ничего-то такого особенного, поздно уже таиться от него, прикрываясь девичьей добродетелью, но Евдокия смущалась.

Краснела.

Радовалась, что краснота ее не видна. А сердце стучит… так и у Лихослава тоже, бухает, то замирая, то вдруг вскачь несется. Евдокия знает. И успокаивает его, всполошенное, прижимая ладонь к сухой жесткой коже.

…будто старый маменькин плащ гладишь, тот самый, которым она Евдокию от непогоды укрывала…

…и от страхов, когда Евдокия была мала и боялась, что молний, что грома, что теней под кроватью, не зная: бояться надобно людей.

…и спокойно вдруг, уютно.

— С чего ты взял, что меня обидели?

— Ты мне не веришь. И прячешься. Не от меня, ото всех… — губы Лихослава коснулись пылающей щеки. — Придумала себе личину и прячешься…

— Какую личину?

— Серьезную. Ты, когда думаешь, что тебя не видят, нос чешешь… мизинцем… а обижаясь, губу нижнюю выпячиваешь.

— Неправда!

— Правда. А когда видят, то застываешь прямо… такое лицо становится… ненастоящее. Не твое. И колючки торчат во все стороны.

— Нет у меня колючек. Выдумал тоже…

— Не выдумал. Торчат. Только я колючек, Ева, не боюсь…

Молчание.

И что ответить? Ничего. Забыть. Вычеркнуть и этот разговор, и то, что было… а ведь прав, обидели… и эта обида до сих пор жива, свернулась под сердцем черною гадюкой, студит кровь, травит ядом.

— Ева, — пальцы Лихослава зарылись в волосы, — если не хочешь говорить, не мучайся. Я подожду.

— Чего?

— Того, что однажды ты станешь мне доверять…

Поцелуй в висок.

И губы мягкие, теплые… и от ласки этой осторожной, от нежности на глаза слезы наворачиваются.

— Тише, Евушка… я не хотел тебя расстроить, не хотел… — он гладит щеки, и влажные ресницы, и наверное, глупо вот так, сейчас плакать, уткнувшись в горячее плечо. Но Евдокия плачет.

Правда, успокаивается она как-то быстро.

Слезы эти растопили обиду, и боль уняли, и вообще вдруг стало неважным то, что было много лет тому…

— Женщина с прошлым, — она вытирает глаза и улыбается, пусть пока улыбка и получается кривоватой, но в темноте — не видно.

— Главное, — серьезно отвечает Лихослав, — что и с настоящим, и с будущим.

— На самом деле — обыкновенная история о… дурочке и бравом офицере… и тебе действительно интересно?

— Должен же я знать, кого убить придется…

— Кровожадный.

— Есть немного. Особенно, ближе к полнолунию…

— Ты серьезно?

Не ответил, но потерся о плечо колючей щекой.

— Ты… не человек ведь?

— Человек, — возразил Лихослав, но добавил. — Большей частью… я ведь рассказывал, что меня навий волк подрал… вот с тех пор и появились кое-какие странности.

— Погоди, — Евдокия нахмурилась, вспоминая, что слышала о навьих волках…

…мало.

…нежить… полуразумная… сильная… стайная…

— Выходит ты…

— Немного волкодлак, — Лихослав отстранился. И спина закаменела. Ждет? Чего?

— Волкодлак…

— Превращаться я не умею, и разум не теряю… но иногда вот… щетина… и клыки тоже.