Хельмова дюжина красавиц (СИ) - Карина Демина

— Волкодлак…

— Превращаться я не умею, и разум не теряю… но иногда вот… щетина… и клыки тоже.

…и уши заостренные со щеткой по краю.

— Полковой целитель утверждал, что я безопасен. И здесь, в храме, тоже… я к троим жрецам обращался… они полагают, что со временем, когда навий яд из крови выйдет, то стану обратно человеком…

Он говорил глухо, отрывисто, не сводя взгляда с Евдокииного лица.

— Волкодлак, значит, — она хихикнула, с трудом сдерживая неуместный приступ веселья. — Волкодлак…

И не справляясь с собой, уткнулась в грудь, захохотала.

— Боги милосердные… один нормальный жених нашелся, и тот волкодлак…

Лихослав хмыкнул и осторожно, точно опасаясь напугать, коснулся макушки.

— Ты… не боишься?

— Тебя?

— Ну… да… волкодлаки…

…твари, на полную луну теряющие разум. Кровожадные. Лютые. Но, ежели верить ведьмакам, весьма себе разумные.

— Волкодлаки, они таки… волкодлаки, — Евдокия ладонь к щетинистой щеке. — Не боюсь… подумаешь, волкодлак… маменькины партнеры вот — еще те упыри… один так и вовсе натуральный… а ты… колешься.

— Евдокия, я серьезно…

— И я серьезно — колешься…

— Буду бриться, — пообещал Лихослав, выдыхая, как показалось, с немалым облегчением. — От тебя пахнет вкусно… шоколадом. И еще молоком… на Серых землях молоко дороже вина… и хлеб еще… мука там портится быстро, пара седмиц и червецы завелись. Откуда берутся — неведомо, но как ни храни… да и не хранят, привозят, пекут… если границы держатся, то ничего так… правда, опара там не подымается, и хлеб получается на вкус, что бумага. Но постепенно привыкаешь. Да и порой купцы завозят тот, который печеный, нормальный… и молоко… злотень за крынку.

— Сколько?!

Это ж как совести не иметь надобно, чтоб такую цену ставить?!

— Злотень. Ева, это хорошая цена… сама посуди. Скотины там нет, пробовали заводить, да не приживается, не то, что коровы или козы, собаки и те дохнут, а молочная… нечисть молоко выдаивает. Мары скопом налетают, вымучивают… а бывает, что воткнут в стену нож, и с рукояти молоко льется… они и пьют. А скотина хиреет…

Пускай, но все одно… злотень за крынку? Да в селе ведро за два медня отдадут!

В кувшины заговоренные разлил и…

— Заговоры там истончаются быстро. Сама земля пьет силу, вот и выходит. А бывает, что заговор держится, а молоко уже скисло. Вино возить верней. Или шоколад вот. Мясо вяленое…

Лихослав снова лег и Евдокию подгреб под себя. Носом провел по плечу, по шее.

— Но молоко — лучше… я на первой же станции купил себе две крынки…

— Выпил?

— Сам удивляюсь, куда только влезло… и с хлебом свежим, который натуральный хлеб, с корочкою… пальцами разламывал и ел… потом, правда, плохо стало…

Он хмыкнул и замолчал, думая о своем.

Не о Серых ли землях, которые не желали отпускать свою добычу? И Евдокии мерещится шепот их, не зов, но лишь эхо его, заставляющее Лихослава прислушиваться. И наверное, спеша заглушить его, она заговаривает:

— Обычная история… мне шестнадцать было. Я себе взрослой казалась… наверное, в чем-то и была. Так получилось, что я, сколько себя помню, при маменьке, а она в разъездах и в делах. Я помогать стала, постепенно как-то так и получилось, что она только мне по-настоящему и доверяет. А дел много и меньше не становится, тогда же… тогда у нее не было миллионов. Нет, мы не бедствовали, но все, что получалось заработать, маменька вновь в дело вкладывала. Ей пророчили, что прогорит, что надо сидеть смирно… получается у нее с… фаянсом, и радоваться надо. Она же у меня не привыкла отступать.

Дыхание Лихослава меняется, становится легким, живым.

— Зимовали мы в Сувалкове… небольшой городок, на самом краю Важьих пустошей. Помню, там еще частокол есть, а за ним — вырубки, и лес… темный-темный ельник. И днем-то на него смотреть страшно было, а ночью и вовсе… Маменька приглядывалась к лесопилке. И еще мануфактура имелась, парусину ткали. И она все переговоры вела, но что-то не ладилось. Хозяин все решится не мог. Дохода-то он не получал, а продавать дедову мануфактуру не хотел. Не важно. Главное, что на зиму остались… дороги замело… и сам городок маменьке глянулся. Чистенький, аккуратный. Весь такой…

Евдокия закрыла глаза, вспоминая мощеные улочки его, которые от снега чистились регулярно; дома разноцветные — розовые, зеленые, синие, с резными фасадами и непременными деревянными львами у подножия парадных лестниц. Вспомнились воздушные, точно вывязанные флюгера, и фонари, которые горели даже днем, потому как зимнее солнце светило скупо.

— Нас приглашали… вечера, балы… Что еще делать зимой, как не развлекаться? На Вотанов день я познакомилась с молодым офицером…

Лихослав заворчал, и опять о плечо потерся, точно проверяя, на месте ли Евдокия.

На месте, куда она, распутная женщина, денется?

— Маменьке он не понравился. У нее… к военным предубеждения.

— Запомню.

И произнес серьезно так, что Евдокия поверила: и вправду запомнит.

— Мне бы послушать… но я ведь казалась себе умной. Знающей. Опытной даже… — смешно теперь, и пускай, лучше уж смех, чем слезы. — Он красиво ухаживал… стихи читал…

— Про коров?

Евдокия тихонько засмеялась.

— Нет, про сердце, которое трепещет… и еще про синие глаза… про душу… про всякое. Хорошие стихи были. И цветы… мне казалось, что все всерьез, на всю жизнь, что мы предназначены друг другу… это он тоже говорил. А потом маменька уехала на три дня… лесопилку инспектировать. Меня брать не стала, потому как холодно и вообще… я и пустила его в дом.

Запертая дверца.

И ожидание. Сердце, которое едва ли не выпрыгивает из груди. Свеча в руке. Маменькина пуховая шаль поверх ночной рубашки. Страх, что он не придет. И другой, что все-таки появится, получив записку от Евдокии…

Тень за окном.

Стук условный. И холодные с мороза губы его. Поцелуи жадные, от которых земля из-под ног уходит. И немного раздражает вкус вина, Евдокия не любит, когда он выпивает. Но не придираться же, ведь ночь-то особая… сегодня она, Евдокия, станет по-настоящему взрослой.

Лихослав вот рычит утробно, глухо…

И наверное, хватит той, гнилой памяти. Тем более, что та ночь получилась вовсе не такой, как представлялось Евдокии. Более… грязной, что ли?

Болезненной.

И он еще заснул потом, спиной к ней повернувшись…

Она заставила себя быть счастливой все три дня. А в последний, перед самым маменькиным возвращением, решилась задать вопрос, который немного беспокоил…