Монастырь - Вальтер Скотт

Но здесь мы вынуждены прервать течение нашего рассказа и проститься с английским рыцарем и его слугой, чтобы перенестись в башню Глендеарг.

ГЛАВА XXX

Злым духом называете? Возможно!Но знаю я: средь ангелов отпавшихОн первый, кто помочь стремился людямПознать добро, отвергнутое им.Старинная пьеса

Наше повествование возобновляется с того дня, когда Мэри Эвенел перенесли в комнату братьев Глендининг. Преданная служанке Тибб не отходила от постели больной, тщетно стараясь ободрить и утешить ее. Отец Евстафий доброжелательно и усердно применял все обычные увещания и доводы, которыми дружба стремится смягчить страдание, хотя они редко достигают цели. Наконец все ушли, и Мэри вволю предалась отчаянью. Она испытывала безмерное горе, охватывающее человека, который в первый раз в жизни полюбил и сразу же потерял любимое существо; ни зрелый возраст, ни повторные удары судьбы еще не могла научить девушку тому, что все утраты так или иначе забываются и раны заживают.

Тяжко предаваться скорби, но описывать ее и вовсе невозможно — это памятно каждому, кто страдал. В силу особых условий, в которых она выросла, Мэри Эвенел привыкла считать себя игрушкой в руках судьбы; грусть и задумчивость придавали ее тяжелым переживаниям особую глубину. Она не переставала думать о могиле, окровавленной могиле, где покоился юноша, которого она втайне пламенно любила; мужество н горячность Хэлберта находили странный отклик в ее душе, способной на большие порывы. Скорбь молодой девушки не изливалась в стонах и слезах. Чуть только миновала первая вспышка отчаяния, она принялась, как несостоятельный должник, горестно и сосредоточенно размышлять о громадности своей потери. Казалось, больше ничто не связывает ее с окружающим миром. До сих пор она не признавалась даже самой себе, что мечтает соединить свою судьбу с Хэлбертом, а с его гибелью как будто не стало единственного дерева, которое могло защитить ее от бури. В младшем Глендининге она ценила уступчивость, мягкость и более миролюбивые наклонпости, но от ее внимания не ускользнуло (это никогда не ускользает от женщины в подобных случаях), что Эдуард в силу этих качеств считал себя более достойным ее любви, между тем как она, отпрыск гордого и воинственного рода, преклонялась именно перед мужественностью погибшего. Более всего несправедлива женщина к отвергнутому поклоннику, когда она только что потеряла возлюбленного и сравнивает дорогой ее сердцу образ покойного с соперником, оставшимся в живых.

Материнская, хоть и грубоватая ласковость госпожи Глендининг и безграничная преданность старой служанки казались теперь единственными добрыми чувствами, которыми она могла располагать, — но как мало значили они по сравнению с глубокой привязанностью чистого душой юноши, который слушался каждого ее взгляда, подобно тому как самый порывистый скакун покоряется поводьям всадника. Погрузившись в эти безрадостные думы, Мэри Эвенел ощутила душевную пустоту — неизбежное следствие невежества и суеверий, в которых римская церковь воспитывала свою паству. Верующие видели в католичестве только обрядовую сторону, их молитвы сводились к бормотанию заученных непонятных слов, которые приносили мало утешения людям, по привычке повторяющим их в тяжелые минуты. Не умея молиться и не зная, как вознестись духом к верховному существу, она с тоской воскликнула:

— Некому помочь мне на земле, а как просить помощи у неба, я не знаю!

Чуть вырвались у нее эти горестные слова, как посредине комнаты, освещенной лунным светом, она увидела Белую даму, всегда оберегающую судьбы рода Эвенелов. Читатель знает, что этот призрак уже не раз являлся ей; играла ли тут роль врожденная смелость девушки или странность ее характера, но она без страха глядела на привидение. Сейчас, однако, Белая дама была так хорошо видна и находилась так близко, что Мэри охватил ужас. Первым ее желанием было заговорить с призраком, но старинное предание утверждало, что только посторонние люди могли безнаказанно задавать Белой даме вопросы и получать от нее ответы; если же к ней отваживались обращаться потомки рода Эвенелов, их вскоре постигала смерть. В ответ на пристальный взгляд приподнявшейся в постели девушки видение знаком предложило ей хранить молчание и внимательно слушать.

Казалось, Белая дама многозначительно нажимает ногой на одну из досок в полу, тихо напевая своим грустным мелодичным голосом:

Тебя жалеют Мертвецы Живые,Но ждет в грядущем Мертвый, но Живой!Внимай же, дева! Здесь найдешь впервыеЗакон и Слово под моей ногойИ Путь, который ищешь ты напрасно…О, если б духи слезы лить могли,Оплакала б я жребий свой несчастный:Мне загражден навеки путь земли!Удел мой — вечный сон и тьма забвенья,Но ты в юдоли не грусти земной:Здесь обретешь от бед и зол спасенье,Его еще не ведал род людской.Возьми, владей! Ведь он не мой, а твой!

С последними словами неземная посетительница нагнулась, словно. желая дотронуться рукой до половицы, на которой стояла. Но тут ее облик стал постепенно редеть и расплываться, как тает перистое облачко, проносящееся мимо яркой луны, и вскоре все исчезло.

Еще никогда не испытывала Мэри такого гнетущего страха: ей казалось, что она теряет сознание. Сделав над собой усилие, она поборола смятение и, как предписывает в таких случаях католическая церковь, обратилась с молитвой к святым и ангелам. Вконец измученная, она погрузилась в тревожный прерывистый сон, а на рассвете ее разбудили крики: «Измена! Предательство! Держите их! В погоню!» Эта суматоха поднялась в башне, когда стало известно, что сэру Пирси Шафтону удалось бежать.

Предчувствуя новое несчастье, Мэри Эвенел, наскоро оправив на себе платье, которого на ночь не снимала, отважилась выйти из своей комнаты и тотчас столкнулась с растрепанной, как седая сивилла, старой Тибб, которая носилась из комнаты в комнату, причитая, что подлый англичанин, смертоубийца, сбежал, а бедный ребенок Хэлберт Глендининг, неотмщенный, вовек не найдет покоя в своей кровавой могиле. Снизу раздавались громовые возгласы молодых людей. Убедившись в том, что из-за предосторожности хитроумной Мизи Хэппер они очутились взаперти в башне и не имеют возможности пуститься в погоню за беглецами, они изливали свое бешенство в проклятиях и угрозах. Вскоре раздался повелительный голос отца Евстафия, потребовавшего прекратить шум. Мэри Эвенел почувствовала, что ей тяжело быть па людях и участвовать в обсуждении происшедших событий, и снова удалилась в свою уединенную ком-пату.

Остальные члены семьи собрались на совет в трапезной. Эдуард был вне себя от бешенства, а отец Евстафий в не меньшей степени возмущался дерзостью, с какой Мизи составила план бегства, смелостью и ловкостью, с которыми она привела его в исполнение. Но удивление и гнев были равно бессильны. Железные перекладины на окнах, установленные для того, чтобы не допустить вторжения извне, теперь оказались тюремными решетками, не выпускающими никого изнутри. Были, правда, открыты верхние бойницы башни, но без лестницы или веревки, необходимых всем бескрылым существам, спуститься с такой вышины на землю было невозможно. Шум и крики, доносившиеся из башни, быстро привлекли к ограде Глендеарга жителей близлежащих домов; но мужчины явились в башню еще накануне, для караульной службы в течение ночи, а женщины и дети, кроме бесполезных возгласов удивления, никакой помощи оказать не могли; ближайшие же соседи находились на расстоянии нескольких миль. Госпожа Элспет заливалась слезами, но сохранила достаточное присутствие духа, чтобы докричаться до стоявших за оградой женщин и детей, приказывая им сейчас же перестать скулить, а вместо этого присмотреть за коровами! Мало того, что на душе горько, так дрянная девчонка заперла всю семью в их собственной башне, да так крепко, точно в джеддартской тюрьме.