Ориенталист - Том Риис

На камне было вырезано: МОХАММЕД ЭСАД-БЕЙ.

А сам Эрколино когда-нибудь вообще встречался с «алжирцем»?

— Пока был жив мой отец, доктор Джамиль ни разу не приезжал в Позитано. Но позже, в семидесятых годах, мне довелось с ним познакомиться, когда он приехал сюда посмотреть на могилу. Он был очень доволен тем, что увидел.

А Эрколино известно что-нибудь о нем?

— Он очень богатый, очень влиятельный человек, у него много владений в Алжире и в Турции. Он мне сказал, что тот, кто похоронен у нас, — самый великий человек из всех, кого он когда-либо встречал. Я ему ответил тогда, что мы к нему точно так же относились, что он нам был как родной. Это, наверное, случилось в девятьсот семьдесят пятом году. Доктор Джамиль сказал, что обязательно приедет опять, однако больше не вернулся.

Барон Умар совершил паломничество сюда, к могиле друга, по возвращении из Индии в 1954 году. Он с большим неудовольствием отметил, что могила Эсад-бея находится за пределами освященной территории — по-видимому, оттого, что он не был католиком. Я расспросил кладбищенского сторожа, но он сказал, что, по его разумению, территория здесь была освященной до самого края обрыва. К сожалению, сторож этот был еще довольно молод, а вот его отец, который следил за кладбищем прежде, давно умер. В общем, ничего интересного сторож мне рассказать не смог. Но все же он спросил, известно ли мне, что останки Мусульманина были в одночасье выкопаны и перезахоронены? Я спросил, откуда он знает об этом? От великого писателя Джона Стейнбека, отвечал он, и мое сердце екнуло, когда я выслушал эту историю в его изложении.

В 1953 году Джон Стейнбек написал для путешествующих по Италии статью о Позитано и опубликовал ее в журнале «Харпере базар», а местное туристическое агентство отпечатало ее в виде брошюрки на кремовой бумаге на шести языках. «Воспоминания» большинства позитанцев об Эсад-бее основывались на версии событий, предложенной Стейнбеком:

Около десяти лет назад в Позитано приехал один мусульманин. Ему тут понравилось, и он поселился в этом месте. Какое-то время он мог содержать себя, но постепенно деньги у него кончились, да только он все равно никуда не уехал. Городские власти поддерживали его и заботились о нем. Как мэр городка был единственным коммунистом в городе, так и пришелец этот оказался здесь единственным мусульманином. Жители городка решили, что он стал совсем своим. В конце концов он умер в этом городке, и его единственной просьбой было, чтобы его похоронили ногами в сторону Мекки. Так и сделали. Во всяком случае, так думали позитанцы. Но вот прошло четыре года, и какой-то дотошный зануда сделал важное открытие: Мусульманина похоронили по навигационному счислению, однако либо компас был неисправным, либо карта неточная. В общем, похоронили его со смещением на 28 градусов относительно истинного направления на Мекку. А для городка, в котором все — мореплаватели, это было событием чудовищным! В результате все собрались на кладбище, выкопали Мусульманина из могилы, поставили на верный курс и вновь закопали!

Нет, правда, никаких свидетельств того, что все было именно так, но меня больше всего задело то, что Стейнбек явно понятия не имел, что человек, ставший героем рассказанной им «занимательной» истории, был известным писателем. Еще в 1930-х годах оба были успешными современниками, однако если Стейнбек остался знаменитым литератором, то Лев-Эсад сгинул в пучине забвения. В его последние годы, кроме горстки верных почитателей (да еще служащих тайной полиции нацистской Германии и фашистской Италии), его знали лишь жители городка Позитано, звавшие его просто «Мусульманин».

Когда я передал Ромоло Эрколино слова Рисполи (а именно что Мусульманин, на самом деле был евреем), тот даже вознегодовал. Как же так? На могильном камне у него чалма и надпись по-арабски. Все у них в городке звали его «Мусульманином». Он читал Коран, он просил похоронить его пятками в сторону Мекки. «И еще вот — вот тут», — сказал он, тыча в нужное место в том документе, который я ему показал. Это была сноска в длинном некрологе, который доктор Джамиль в 1942 году напечатал в фашистском журнале «Ориенте модерно»:

Мы можем сделать вывод, что Эсад-бей не был евреем, хотя бы на основании того факта, что до прихода большевиков к власти евреям на Кавказе было абсолютно запрещено владеть любой собственностью, имевшей отношение к нефти, притом как частным лицам, так и в составе компаний; и на Кавказе, и в Белоруссии не было евреев среди родовой знати; дети евреев в принципе не допускались в императорскую гимназию в Баку, да к тому же евреям вообще воспрещалось поселяться в черте города. В Антропологическом институте в Нью-Йорке он зафиксирован как «Лео Мохаммед Эсад-бей, сын Ибрагима Арслан-оглу, родился в Баку 20 октября 1905 года, религия: магометанская». А в примечаниях относительно его расовой принадлежности сказано: «У него 50 % русской крови, 24 % тюркской, еще 24 % иранской».

Это эссе стало своего рода памятником — отчасти надгробным панегириком, отчасти признанием литературных достижений, отчасти же апологией расизма. В 1941 году, когда Лев еще был жив, в итальянских рецензиях на его книги о Сталине и об ОГПУ автора называли не иначе как «писатель-еврей», и это могло означать для него скорую смерть. После 1942 года, уже после кончины писателя, когда Джамиль взялся за перевод романов Курбана Саида и даже попытался создать Фонд Эсад-бея «в пользу детей беженцев», для его целей было крайне важно восстановить истинно арийский статус своего друга. Он же придумал невероятно подробную историю, согласно которой одна из сестер Слуцких, которых Джамиль описал как богатых русских княжон, вышла замуж за некоего «господина Нессим-баума», ставшего в результате «дядей Нессимом» для Эсад-бея.

Разыскать сведения об этом алжирце, наделенном столь многочисленными талантами, стало у меня прямо-таки навязчивой идеей. Некий жизнерадостный специалист по Востоку, профессор Кастро, работавший в одном из исследовательских институтов в Риме, сообщил мне, что припоминает кое-какие слухи, касавшиеся доктора Джамиля, — в частности, что ему не следует доверять или же отдавать в его распоряжение сколько-нибудь ценные материалы. Профессор Кастро точно помнил, что у доктора Джамиля была дурная репутация, однако все те, кто наверняка знал, на чем она была основана, уже ушли на тот свет. Кастро посоветовал мне обратиться к Анне Бальдинетти. Она была крупнейшим специалистом по итальянским колониальным архивам в Ливии, часто ездила в архивные учреждения Северной Африки и потому, весьма вероятно, могла бы как-то помочь мне. Синьора Бальдинетти действительно вспомнила кое-что важное: одна из тысяч и тысяч страниц, прошедших через ее руки, имела отношение к агитации среди студентов в Северной Африке в годы фашизма, а это — одна из тем, которые представляли для нее специальный интерес. Она смутно помнила, что в этом документе упоминалось имя, похожее на нужное мне, — Джамиль Мадзара. Она пообещала, что попытается найти эту бумагу, и через несколько дней из чрева моего телефаксного аппарата вылезла памятная записка генерального директора политического управления в представительском отделе итальянских владений в Африке. В этом документе, который датирован мартом 1938 года, значилось, что «некий Джамиль-ибн Юсуф Мадзара, гражданин Италии, принявший ислам, в действительности был уроженцем Триполи по имени Белло Вакка. Он, в прошлом офицер-резервист итальянской армии, проживал в Каире со второй половины прошлого года до февраля текущего года, и египетское правительство сочло его нежелательным элементом по причине участия в контрабанде наркотиков, а также в связи с тем, что у него были найдены взрывчатые вещества и пропагандистские материалы; в результате он был выслан из страны».