Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре состоялся мучительнейший разговор в гостиной.
— Что ты делала в моей комнате? Сознавайся.
— Я не была в твоей комнате, — опешила Лидия.
— А кто же тогда из моих подушек перо крадет?
У Лидии по спине пробежал холодок.
— Какое перо?
— Ты и крадешь. Я проверяла. У тебя подушки полные, пушистые, а у меня тонкие, как блины.
О, Господи!
— Ну возьми мои подушки. Я буду только рада, — пролепетала Лидия беспомощно.
— Я‑то возьму. Но зачем ты в мои комнату шастаешь. Ключ к моей двери ты давно подобрала. Хи–итрая! Я думала ниткой оберегусь. Так нет! Я вчера дверь красной ниткой завязала, а потом смотрю — зеленая. Что ты у меня ищешь?
На Клавдию Захаровну обрушился маразм. В этот период времени, когда она еще не слегла окончательно, тетка затопила соседей, несколько раз оставила открытым газ — удивительно, что не отравилась, полностью разбила чайный сервиз и устроила в доме чудовищный беспорядок.
К этому времени "дело" Лидии Кондратьевны уже окончательно ухнуло в бездну, остались мелочи — с арендой разобраться, с последних заказчиков деньги получить. Словом, хоть изредка, но надо было уходить из дома. А тетка уже не вставала. Врач осмотрела больную и сказала: "Это не лечится. Это старость".
Уход за теткой был пыткой, и добро бы, если бы та ничего не соображала. Иногда к ней возвращался разум, но этот период никак нельзя было назвать минутами просветления, потому что это были минуты полного мрака. И не потому, что разум ее оживал по ночам, а потому что ужасны были Клавдины слова. Тетка словно испытывала племянницу на прочность, выдержит ли Лидия ее душещипательные откровения или придушит в ночи. То, что было только подозрением, предчувствием, обрело плоть и смысл. Лидия узнала, что Клавдия Захаровна была стукачкой со стажем и гордилась этим. И не в заводской охране коротала она свою молодость, а в тюрьме, где трудилась на благо Родины в женском отделении."И что бы там ни трепали языком, — такой была присказка ее ночных откровения, — я прожила честную жизнь". Она говорила высокопарно, парадно, как на митинге, а потом вдруг вцеплялась в плечо Лидии и начинала просить прощения. Ты у Бога проси, не у меня, хотелось крикнуть племяннице.
Зубные протезы были сняты, голые десны не смыкались, звук через них шел сиплый, со свистом. Иногда и разобрать было невозможно, что она там шепчет. Сними зубы — надень зубы! Я жевать не могу! А что тебе жевать? Слова? Все об одном и том же, все по кругу. Боже мой, как страшно подступала смерть к этой женщине. Она держала Клавдию Захаровну за горло, сжимала сильно, а потом отпускала — помучься еще.
Днем спали обе. Тетка словно впадала в обморок, а Лидия спала чутко, вздрагивала от малейшего шума. Меж тем ночной старухин бред украшался новыми подробностями. Вначале она могла себя удержать у какой‑то черты, не доходить до предела, а потом и прорвало: "Ты прости меня, прости"… — а потом и пояснила, за что простить. Оказывается, она не хотела, ее бес попутал. Он сам виноват.
— Кто виноват?
— Кондрат, отец твой виноват. Она сам виноват, что его расстреляли. Он ведь меня любил, а потом с Лялькой спутался (так звали мать Лидии). Конечно, она молоденькая, свеженькая, на такую всякий клюнет. Он и клюнул. А мне каково?
Рука опять вцепилась в плечо племянницы, слюнявый рот стал выплевывать неизменное "прости", но Лидия Кондратьевна отодрала, отлепила от себя ее руки, как клешни мерзкого насекомого, и вышла из комнаты. Хотелось одного, чтоб старуха умерла — немедленно. Но та не хотела умирать, она боролась за жизнь руками, ногами и голосом. Вначале раздавался звук разбитой чашки, потом вопль — где же ты, наконец! И Лидия, которая пряталась от жизни на кухне, опять шла выполнять роль сиделки. Когда все чашки были перебиты, в ход пошла металлическая кружка, но тетка вместе с бульоном бросила ее на ковер: " Ты нарочно! Ты хочешь чтоб я обожглась!"
За ужасом ночных бдений, когда путаешь день и ночь, Лидия Кондратьевна совершенно забыла, что давно пришел срок писать отчетное письмо Фридману. Но ехать к Дашиному институту и ловить ее издали взглядом ей было совершенно не под силу. Поэтому она просто позвонила Даше на кафедру. Раньше Лидия никогда этого не делала. Вдруг девочку позовут к телефону, и что она ей скажет? Поэтому когда женский вежливый голос ответил, что Даши Измайловой сейчас нет, она вздохнула с облегчением. Сейчас нет, вышла, но вообще‑то есть. Если бы у Даши случились какие‑нибудь неприятности, на том конце трубки непременно поинтересовались бы — а кто ее спрашивает? Или стали задавать вопросы, мол, вы разве ничего не знаете? А здесь все тихо- мирно. И Лидия Кондратьевна с чистой душой написала в Калужскую область, что у Даши все благополучно, что у нее, Лидии, дела обстоят более–менее, только тетка больна, а потому приехать летом, как было обещано, в Калужскую область, она, пожалуй, не сможет.
10
Если бы Марина положила перед мнимой дочерью это письмо с заграничным штемпелем, и не откуда‑нибудь, а из Монте–Карло, письмо, которое начиналось словами "мам, пап, здрасте, и ты, ба, здравствуй тоже!", Даша, конечно, сразу во всем бы созналась. Но Марина не могла позволить себе такой следственный эксперимент.
Штемпель на письме сообщал, что оно было отправлено месяц назад, то есть в то самое время, когда они уже привезли Варю домой. Марина на цыпочках пробралась в ванную, закрылась на задвижку, включила воду и, дрожа всем телом, углубилась в текст.
А ведь так хорошо все было! Какое фантастическое, легкое, дурманящее чувство охватило Марину, когда она увидела по телевизору, как наши вдруг, на удивление НАТО, Европе и Вашингтону вошли в Приштину. Теперь, дорогие мои, вы можете орать, негодовать, рвать на себе волосы, но мы уже там… Иванов, наш министр по иностранным делам, для виду извинился, мол, ошибочка вышла,
