Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

Он слегка встряхнул поднос, ложечки болезненно звякнули о блюдца. Право, он готов был бросить поднос с чашками на пол, чтобы успеть вырвать из ее рук пачку фотографий. Не бросил, аккуратно поставил кофе на стол.

— Положи на место!

Даша покорно спрятала фотографии под проспекты.

— А что ты злишься?

— Я и не думаю злиться.

— Почему же ты не хочешь показать мне эти фотографии? Ты участвуешь в показе мод? — Даша тоже начала заводиться, поэтому вопрос нее прозвучал насмешливо, мол, нашел себе женское занятие.

— Но ты же сама этого хотела!

— Разве? — она замерла на мгновенье, словно вслушивалась в себя, а потом сказала беспечно. — Мало ли что я говорила. Ты не верь!

— У тебя сейчас на все отговорка. Я уже не знаю, действительно ли ты не помнишь, или морочишь мне голову.

— Полегче на поворотах. Разве я давала тебе повод для подобных мыслей?

— Сейчас дала. Раньше я упреждал эту ситуацию. Разве ты не поняла? Мы говорили о чем угодно, только не о главном.

— А что главное? — с некоторой опаской спросила Даша.

— Главное, что я тебя люблю.

Даша быстро вскинула на него глаза, и тут же спрятала взгляд, уставившись на ковер на полу. Почему‑то вспомнился дом и их ковер с пятном, прожженным сигаретой. Господи, что можно ответить на такое заявление?

— Что же ты молчишь? — не выдержал Антон.

— А что ты хочешь, чтоб я тебе ответила?

— А что отвечают в таких случаях?

— Мы разговариваем как идиоты, — обозлилась Даша.

— О, мамочки мои! Сколько раз, сколько раз я зарекался ни о чем с тобой не говорить! Но ты сама дала мне повод. А теперь все вернулось на круги своя. На слова ты реагируешь как мебель, будто тебя ничего не касается. Почему ты считаешь, что человек, мужчина моего возраста не может испытывать такого чувства, как любовь. И почему ты мне не веришь? Можешь мне внятно, без истерики объяснить? Объяснить так, чтобы не обижать, а чтобы я просто понял.

Он стремительно вскочил с кресла, подошел к окну, ударил кулаком по раме, а потом прижался любом к стеклу. Спина его выражала полное отчаяние, очень по–ребячьи выглядели вздыбленные лопатки. Даше стало его ужасно жалко. Она тоже подошла к окну и осторожно положила руку на сгиб локтя.

Он оглянулся стремительно. Даша думала, что он ее обнимет — нет, ничуть не бывало. Он ждал ответа. Сейчас ему были нужны слова, а не поцелуи. Весь ужас был в том, что Даша готова была целоваться, а вот разговаривать — не имела права.

Выяснению их отношений помогла гроза. С юга приползла темная, пузатая туча. Тут же упруго и угрожающе завыл ветер. На балконе противно лязгнуло что‑то металлическое. Такой престижный дом, а не могли крепко прибить жестяные покрытия. Листья на кустах и деревьях выгнулись, и матовая их изнанка изменила окрас всего зеленого мира. Тревожно, темно… Мимо окна вдруг пролетел пустой целлофановый пакет, ветер трепал его и гнал все выше. Поддутый воздухом он стал похож на белесый воздушный шар… и на презерватив. Фу! Потом сразу хлынул дождь. Ветер искривил водяные струи, на полу балкона образовалась лужа.

— Потоп, — беспомощно сказала Даша. — Как же я домой доберусь?

— А не надо никуда добираться, — сказал Антон вполне буднично, только в глаза ей избегал смотреть. — Сейчас я позвоню Марине Петровне.

— А что Марина скажет?

— А Марина ничего не скажет. Она улыбнется.

8

Антон Румегов возобновил отношения с мнимой Варей в трудное для него время. Ему предстояло сделать окончательный выбор. Зюганов, ругая в Думе оппонентов, приспешников Запада, как‑то обронил в запальчивости: "У них есть два выбора…" Если б так… Явно оговорился человек! Выбор — всегда один, и это очень трудно — стоять на перепутье.

А жизнь заставляла поторапливаться. Фирма, в которой Антон стяжал счастье и славу, уже вдвое сократила сотрудников, втрое уменьшила зарплату и теперь грозилась не платить отпускных. Это называлось удешевлением рабочей силы. Сам Антон еще удерживался на плаву, потому что каждый месяц из Нижнего Н. (или из Великого Н. — что не суть важно) на фирму звонил отец. С генеральным директором он состоял в давних приятельских отношениях.

Вообще, всему, что Антон приобрел в жизни, он был обязан родителю, человеку значительному и смекалистому. Вершить дела родителю помогали не столько ценные деловые качества, сколько крепкие связи, "многолетняя дружба на региональном уровне". Отец был партийным работником старой закалки. Перестройка его отнюдь не сокрушила, деловые, крепкие люди всегда нужны. В губернаторское правление он тоже оказался на хлебном месте — в заместителях. Нигде и никогда он не был первым, и даже не вторым, но уж третье место занимал очень плотно, пускал крепкую грибницу и становился незаменимым, тем, кого в нашей политической иерархии обычно кличут "серыми кардиналами".

В свое время отец помог Антону поступить в институт, он же приобрел со временем ему квартиру в Москве по смехотворно малой цене, а потом, поскольку всегда держал нос по ветру, заставил сына изучить совокупность современных принципов, методов, форм и средств управления предприятиями в условиях рыночной экономики — в просторечии "менеджмент", а также совокупность приемов и методов изучения покупательского спроса (читай — маркетинг) и прочие мудрые вещи. Считалось, что Антон организует собственный бизнес, и он бодро начал, но как‑то всё… всё что‑то… не заладилось, одним словом. Сын стал высокооплачиваемым наемным работником, но показать не стыдно — и одет великолепно, и штангой занимается, и словечками нужными сорит. В провинции каждый был уверен, что без Антона Румегова рыночная экономика — никуда!

Но природу не переспоришь. Накачанные мышцы под модным пиджаком вовсе не означают натренированных мозгов. Антон как был маменькиным сынком, так им и остался. В противовес пословице он замечательно горел в огне и тонул в воде. Если его жизнь за ручку вела, то он и шел ходко, не испытывая при этом разочарования, обид, не уязвляясь честолюбием и дешевым тщеславием.

Жизнь его перевернула Варя, та, прежняя Варя, еще до больницы. Они познакомились в школе менеджеров. Варя училась успешно. Антон звезд с неба не хватал, но в группе его любили и по своему выделяли за яркую внешность, покладистость и провинциализм, который принимали, и не без основания, за искренность.