Поединок. Выпуск 8 - Анатолий Ромов

— К бою! — скомандовал он, еще не видя пока никого из своего расчета.

— Уходят! — крикнул Котов из-за орудийного щита. — Уходят, собаки, командир!

— Надо всыпать им вдогонку. Орудие к бою!

Показался Глазков. Огромный и могучий, без шапки, со слипшимися, перепутанными волосами, прокопченным лицом, он осмотрел на скорую руку орудие, кивнул на Котова — больше не на кого было кивать, — сказал:

— Боевой расчет к бою готов, командир. Орудие стрелять не может — нет наката. Устало оно. Мина рядом рванула, как еще устояло...

«Не дай бог немцы опять пойдут на высоту, — тревожно подумал Кузнецов, — совсем нечем будет отбиться... Автоматами не удержишь...»

Но танки уходили все дальше по равнине, к лесу, автоматчики бежали следом, и Кузнецов почувствовал, как забился в горле комок, перехватывая дыхание, и ноги онемели от слабости. На миг перед глазами поплыли, мелькая и крутясь, лиловые радужные окружья, и он, боясь, что ноги не удержат, подкосятся, тяжело опустился на снарядный ящик.

Моросил дождь, со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, сизые тучи хмуро скользили в чужом неопрятном небе, совсем рассвело, но казалось, утро еще не занялось — такая хмарь висела кругом.

Согнувшись, упершись локтями в колени, охватив ладонями лицо, Кузнецов сидел, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту танков. Он молчал, ощущая тупые и не в меру частые удары сердца. Думал о закончившемся бое: сколько он длился, этот бой? Долго, очень долго, должно быть, целую вечность... И вот эта вечность отошла вместе с ушедшими в нее корякинским расчетом, своими ребятами — совсем молодыми. И все-таки, несмотря на горечь, жалость и сострадание, он понимал, что их гибель была не напрасна — бой этот за высоту был необходим...

Глазков и Котов сидели рядом, тоже молчали. Потом Глазков спросил:

— Что теперь, командир?

— Снимите замок, панораму — и в дивизион. К Бурову подкрепление подойдет...

Они шли, спускались с высоты по ее тихому, не тронутому боем склону, в изодранной одежде, измотанные вконец, полуоглохшие, еще не остывшие от схватки.

— Чертово «Сердце», — горько усмехнулся, оглянувшись, Котов. — «Мин херц»! Вот тебе и «Мин херц»! — кол ей в глотку! Придумают же имечко...

Они все трое постояли с минуту, глядя на высоту, — она словно бы слегка курилась в дождливом рассвете, но стояла тихо и неприметно, ни о чем не говоря постороннему глазу.

Внизу, у подножия, их поджидал Головин с машиной, доверху груженной боезапасом. Как-то во время боя и позабылось о нем — не было нужды в снарядах, — и он, выполняя распоряжение командира орудия, целую ночь все ждал ракету, как условились, прислушиваясь к недалекому бою. И вот дождался их самих. Он кинулся навстречу, застыл перед ними, обнимая их радостным взглядом. И вдруг сразу сник:

— А остальные?

Глазков молча кивнул за плечо, и Головин отступил в сторону, пропуская их, глядя им в спину с жалостью и недоуменным испугом.

Мимо, чуть поодаль, густыми цепями поднимались на высоту стрелковые роты — шло подкрепление батальону Бурова.

— Наступление начинается, — сказал Глазков. — Теперь порядок, командир. Всыпют немчуре...

— Это уж точно, — согласился Котов. — Но мы тоже всыпали дай бог. Расчистили дорожку, как по асфальту идут...

Возле машины их встретил офицер. Поднял руку, загораживая дорогу:

— Стой! Куда направляетесь?

— В дивизион, за новой матчастью, — ответил Кузнецов, смекнув в чем дело.

— Все в наступление, вперед, на высоту, — прикрикнул было тот, — а вы...

— А мы с высоты. Оттуда...

— Кузнецов? — приглядевшись, удивился офицер. — А тут сказали, что ты погиб... Ну и видок: кошки, что ли, вас драли?

— Собаки. Железные собаки...

— Вижу. Ну, идите докладывайте своему начальству. Что там, на высоте?

— Подниметесь, сами увидите...

По пути в дивизион им повстречались замполит и лейтенант-артиллерист из училища, которые приходили к ним на высоту перед боем.

— Живы? — замполит не верил своим глазам. — Кузнецов, ребята, — живы! А мы уж тут... Из артполка сообщают: огонь на себя просите. Ну, думаем... А вот, живы! Корякин-то где?

— Погиб весь расчет, товарищ старший лейтенант, — понуро ответил Кузнецов. — Все до единого полегли... Водка у вас есть? Извините, конечно...

Замполит кивнул молоденькому лейтенанту, и тот с готовностью протянул флягу. Кузнецов налил Глазкову первому, потом Котову, выпил сам. Это надо было обязательно — они едва держались на ногах.

Замполит смотрел на них, на их изодранную одежду, из которой клочьями торчала вата. Сказал:

— Наступление начинается. Удержали высоту: молодцы! А теперь к себе. Подробности на месте.

Кузнецов вытряхнул из сапог мелкие осколки — эти стальные брызги вперемешку с землей мешали идти, — Глазков и Котов сделали то же, и они устало побрели в дивизион.

Комбат Кузьменко, выслушав короткий доклад Кузнецова, обнял каждого из них.

— Орудие твое, Николай Иванович, — сказал он, — возьмем и починим. Не беспокойся.

— Орудие починят, — произнес с болью Кузнецов, — а вот людей...

— Война... — вздохнул Кузьменко. — Скорей бы конец ей... А теперь отдыхать.

Они спустились в землянку, и сон сразу же одолел их, едва успели добраться до лежаков, забросанных голыми ветками и старыми, изношенными телогрейками.

Кузнецов спал мертвецким сном. Но для него бой на высоте все еще продолжался...

Несколько дней спустя политотделом 263-й стрелковой дивизии был издан «боевой листок»:

Смерть немецким оккупантам!

Слава русским богатырям!

«Слушай, Родина, слушай, Москва, живую повесть о героических делах трех воинов-богатырей, навсегда прославивших свои имена невиданными ратными успехами... — говорилось в нем.

...Три простых русских человека...»

Далее рассказывалось о подвиге командира расчета старшего сержанта Кузнецова Николая Ивановича, наводчика сержанта Глазкова Василия Егоровича и заряжающего младшего сержанта Котова Егора Павловича. «Боевой листок» заканчивался горячим призывом:

«Пусть героические дела трех славных большевиков озаряют всем нам путь к полному и окончательному разгрому немецко-фашистских бандитов!

Слава сержанту Кузнецову — кавалеру ордена Славы всех трех степеней!»

27 февраля 1945 г.

«АНТОЛОГИЯ «ПОЕДИНКА»

БОРИС ЖИТКОВ

МЕХАНИК САЛЕРНО

I

Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь дней еще оставалось ходу. Он был в самой середине океана. В этом месте тихо и жарко.