Распутин - Иван Наживин

Чтобы отдохнуть от затхлой бумажной атмосферы продовольственного комитета, Митрич, пользуясь праздничным отдыхом, писал теперь статью для одного умирающего от отсутствия средств вегетарианского журнала. А в раскрытое окно виднелась весенняя ширь паривших полей, березы с крошечными еще, пахучими листочками, и нежно золотило заходящее солнце купола старинной церкви в селе за Ярилиным Долом.

— Можно? — приотворив дверь, своим певучим голосом спросила Анна Павловна. — Мы только что от Эдуарда Эдуардовича…

— Ну? — с неудовольствием спросил Митрич, оставляя работу: он терпеть не мог докторов.

— А вот сейчас… — отвечала Анна Павловна, входя. — Иди же, Костик…

Костик, самый младший ребенок их, мальчик лет шести, бледный, апатичный, вяло шел за матерью. В руке он держал новенькую матросскую шапочку с золотыми якорьками на пестрой черно-золотой ленте. Шапочка, должно быть, была немножко тесна ему, так как бледный лобик был перерезан розовой полоской.

— Для чего ты покупаешь эти шапки? — с неудовольствием проговорил Митрич. — Для чего нужно прививать ребенку эти вкусы?

— Ну как будто не все равно… — отвечала жена. — Ему понравилось, и я купила вчера…

— А завтра ему понравятся сабля, ружье, пистолет… Что же, и это все будешь ты покупать ему?

— Ты слишком строг, Митрич… — отвечала Анна Павловна, усаживаясь на продавленный венский стулу окна. — Ребенок — ребенок… Давай лучше позаботимся о его здоровье… Доктор говорит все то же…

— То есть? — уныло и холодно спросил Митрич.

— Да ты же знаешь… Нужно усиленное питание. Посмотри, на что он похож…

— То есть, конечно, мясное питание?

— Ну да…

— Они то же, и я то же… — сказал Митрич. — Во-первых, это безнравственно, а во-вторых, мясо всегда и безусловно вредно. Если ребенок слаб даже при здоровом вегетарианском режиме, то это значит, что такова его судьба быть слабым, и ничего тут не поделаешь…

— Но отчего же не попробовать?

— Оттого, что это безнравственно…

— Но ведь ты носишь же кожаные сапоги?

— В тысячный раз повторяю тебе: пока ношу, потому что другой обуви нет, а будет — не буду носить. Это только тяжкая необходимость…

— Ну и для Костика это только тяжелая необходимость хотя временно прибегнуть к мясу, чтобы поправить свое здоровье…

— Нет, мясо вредно. Это я по собственному опыту прекрасно знаю…

— Да что же говорит твой опыт? Как был ты слабого здоровья, так и остался…

— Неправда. Я чувствую себя прекрасно. И даже геморрой мой протекает всегда куда легче, чем у мясоедов…

— Это так только тебе кажется… — мягко, сдержанно возразила жена. — И доктора все в один голос говорят, что мясо ему нужно, и я на своем опыте убедилась, что…

— Ни в чем ты не убедилась, а просто ты живешь со своими докторами в постоянном ужасе перед всякими воображаемыми опасностями и никак не можешь вылезть из рутины: ах, курица!.. Ах, бульон!.. Ах, котлеты!.. А это яд…

— Но послушай, Митрич: ведь это же просто насилие!.. — бледнея, сказала Анна Павловна. — Ребенок и мой, и, мне кажется, я имею право заботиться о его здоровье так, как я это считаю лучшим…

— Но ребенок и мой, и я тоже имею право защищать его от… всяких безумных экспериментов ваших докторов… — сказал Митрич, чувствуя, как сердце его начинает тревожно биться.

— Нет! Я больше не могу! — вскочив, вся бледная, воскликнула Анна Павловна. — Я решительно не могу! Ты веришь… да и я верю… в прекрасное будущее человечества, но ты самой верой этой отравляешь всю жизнь вокруг себя… Ты губишь ребенка, ты меня измучил до последней степени… Что же это такое?! Какая же тут гармония? Где радость? Ничего нет, только мука и мука… Я ночи не сплю, я без слез смотреть на Костика не могу — ну посмотри, как же не жаль тебе его?

Голос ее задрожал, и на бледную голову ребенка, которую она прижала к себе, капнула горячая крупная слеза. Костик, чувствуя, что папа обижает маму, исподлобья смотрел на него враждебными глазами.

— Я не могу больше, Митрич…

— И я не могу… — отвечал он, морщась от боли геморроя. — Не могу отказаться от того, во что я твердо верю, чем только и живу… Понимаешь: не могу…

И ясно чувствовалось, что он действительно не может, что он весь во власти какой-то огромной, непонятной силы, и от слов его стало даже как-то жутко не только ей, но и ему самому.

Поутру, на заре, —

зазвенел вдруг в коридоре молодой чистый голос, —

По росистои травеЯ пойду свежим утром дышать…

Дверь быстро распахнулась, и в комнату веселым теплым вихрем, какие иногда крутятся летом по пыльным дорогам, ворвалась Наташа, старшая дочь, хорошенькая девочка лет пятнадцати с задорными искорками в черных и блестящих, как вишни, глазах.

— Па, а я фиалок тебе принесла… — весело сказала она и вдруг осеклась. — Что у вас тут такое? Что с тобой, мамочка?

— Все то же… — уныло отозвалась мать. — Доктора одно, а папа — другое. А Костик пропадает…

— Опять?! И когда только у вас это кончится? — воскликнула девочка. — Ну, папа, ну, милый, ну что тебе стоит? Ну, бульон и пусть бульон… Раз Костику полезно…

— Нет, Костику это совсем не полезно, а курице, из которой вы этот бульон будете делать, — бррр, вот мерзость! — несомненно вредно… — отозвался с горькой усмешкой отец, которому было тяжело, что он в своей семье не находит не только поддержки, но даже и простого понимания.

— Ах, ну как знаете! — нетерпеливо сказала Наташа. — Сколько лет вы спорите об этом… Я больше не могу, не хочу! Кто хочет мяса, пусть ест мясо, кто не хочет, не надо. О чем тут спорить? Отчего так мучиться? Да, мамочка: у Горбуновых оспа… Валек и Пуся заболели… Не пускай туда ребят…

Анна Павловна побледнела.

— Ну вот и дождались!.. — растерянно проговорила она. — И Костик наш не привит…

— И не нужно прививать… — сказал Митрич. — Это дикое суеверие. Оспа убывает совсем не потому, что всех детей отравляют ядом вакцины, взятой у больных телят, а потому, что улучшились общие условия жизни, вот и все. Мучат телят, отравляют детей — настоящий сумасшедший дом!

— Нет, нет, как ты там хочешь, а Костику оспу я привью немедленно! — решительно сказала Анна Павловна. — Непременно!

— Милая Анна, прошу тебя: не безумствуй!

— Нет, нет и нет! Вон Горбуновы тоже колебались да и дождались… Может быть, дети будут обезображены на всю жизнь, может быть, у них глаза вытекут — сколько слепых от оспы в России…

Она представила себе своего Костика рябым, со страшными вытекшими глазами и даже похолодела вся и судорожно прижала мальчика к себе.

— Нет, нет и нет… — повторила она. — Хорошо, пусть пока не надо бульона — может быть, летом и так поправится на солнышке — мучай своего ребенка для будущей гармонии, но оспу я привью ему завтра же. Я не могу, не могу… И не только ему, но всем детям…

— Я не могу допустить этого… Это безумие.

Наташа безнадежно махнула рукой и унеслась куда-то.

— Тогда — разойдемся…

— Разойдемся…

Но несмотря на решительность тона, оба почувствовали, что говорят вздор: слишком крепко сжились они друг с другом, слишком привыкли мучить один другого, что разойтись они не могут, что все это только слова одни. Анна Павловна, заплакав, тихо пошла из комнаты. Костик, даже не взглянув на отца, к которому у него теперь были самые враждебные чувства, вяло поплелся за матерью, забыв на подоконнике свою новенькую шапочку с медными якорьками на георгиевской ленте. Митрич грустно задумался над своей работой: что же ждать от людей, когда даже такая добрая и неглупая женщина, как его жена, не может отрешиться от глупых предрассудков? В золотом вечернем небе за Ярилиным Долом опаловые облака вели свою тихую прелестную игру, на столе его рядом с рукописью лежал букетик нежных фиалок, и сладкий аромат их ласкал душу и говорил ей о каком-то милом, близком, всегда доступном счастье, но Митрич не видел и не слышал ничего этого — он видел только свои мысли, эти странные создания с лицами демонов, которые кружились в его душе вечным хороводом, мучая ее мукой неугасимой.

И в душистую тень,Где теснится сирень, —пела где-то за стеной Наташа, —Я пойду свое счастье искать…

Анна Павловна, полная горечи, склонившись лбом к спинке стула, сидела в своей скромной, всегда беспорядочной — дети неизменно ставили все кверху ногами, и потому бесполезно было и прибирать — комнате и под пение дочери думала злые думы о муже. Она не только понимает его стремления, но и принимает их всей душой, но он идет до крайностей, до абсурда, и ее долг защитить от него детей и самое себя. Жалеть теленочка и не жалеть своего ребенка — какой дикий абсурд! Ее любовь к детям поднимала ее на борьбу и страдание…