Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

– Мистер Слим, я проведу вас и все покажу.

Экспозиция занимала несколько помещений и была выстроена тематически. Теодор уже решил начать с портретов, но сразу к Боссу Твиду не пошел. В конце концов, у него имелись кое-какие знаменитости. Имена, которые окажутся неплохим подспорьем для журналиста.

– Вот президент Грант, – начал показывать он. – А вот генерал Шерман. И Фернандо Вуд.

Слим покорно всех отмечал. Были портреты крупных городских купцов на фоне архитектурных шедевров, оперной дивы и, конечно, Лили де Шанталь. Возле нее Теодор задержался.

Он отлично понимал, почему Фрэнк Мастер предложил сделать портрет Лили де Шанталь, хотя был не настолько глуп, чтобы расспрашивать. Его подозрения укрепились десять минут назад, когда он услышал сухую реплику Хетти Мастер:

– Она выглядит намного старше, чем в действительности.

Портрет был превосходным, с театральным задником в качестве фона.

– Я снял ее на сольном концерте в прошлом году. Вы там были?

– Не уверен.

– Примечательное событие, весьма светское. Возможно, достойное упоминания.

Слим взглянул на другие портреты и записал еще пару имен. Все имена были тщательно отобраны для привлечения новых клиентов. Затем Теодор подвел Слима к портретам Босса Твида и Томаса Наста, а также к фото здания суда.

– Своевременно, – изрек мистер Слим, быстро сделав пометку.

– Полагаю, что да, – подхватил Теодор. – На них смотрели.

– Будет хорошим началом для статьи.

– Если только вы этим не ограничитесь.

– У вас есть другие интересные личности? – тихо осведомился журналист.

Теодор быстро взглянул на него. Может быть, эти печальные глаза знали больше, чем выдавали? Известно ли Хорасу Слиму про мадам Рестелл?

– Все, кого я снимаю, интересны, – осторожно ответил Теодор. Но лучше снабдить этого малого историей. – Я расскажу вам, чьего портрета здесь не хватает, – предложил он. – Авраама Линкольна, выступающего с речью в Геттисберге.

В конце того лета, когда вспыхнул Призывной бунт и Теодор решил покинуть Нью-Йорк ради полей сражений, осуществить последнее можно было лишь одним способом. И этим занимался Мэтью Брэди[45]. У Брэди был государственный подряд. Он организовывал выезд и даже предоставлял специальный экипаж, преображенный в передвижную темную комнату. И вот в ноябре 1863 года Теодор и еще несколько фотографов оказались в Пенсильвании близ Геттисберга, где только что соорудили новое кладбище для героев, павших в великой битве, которая состоялась всего несколькими месяцами раньше.

В ее значении к тому времени мало кто сомневался. К июлю месяцу обе стороны уже устали от войны, но Конфедерация еще наступала. Генералу Гранту так и не удалось взять мощные укрепления конфедератов в Виксберге, штат Миссисипи. Отважный генерал Ли и Джексон Каменная Стена атаковали вдвое большие силы Союза на реке Потомак, и хотя Джексон скончался, Ли со своей армией прошел через Мэриленд в Пенсильванию, угрожая как Балтимору, так и столице.

Но четвертого июля Союз одержал двойную победу. Виксберг наконец пал к ногам Гранта, а войско Ли, проявившее беспримерную отвагу, было разбито и отогнано к Геттисбергу.

Инициативу перехватил Север. Юг был открыт для широкого наступления.

Не то чтобы война была выиграна. Ни в коем случае. Восстание в Нью-Йорке явилось, в конце концов, лишь крайним выражением уже повсеместного недовольства Союза войной. Воля Севера могла быть сломлена. Юг еще мог его одолеть. Это отлично понимало правительство в Вашингтоне.

Тем более важным стало посвящение павшим нового кладбища. Организовали церемонию. Крупное событие для прессы. Звучная речь.

Произнести последнюю доверили президенту Гарварда, величайшему оратору тех дней, и только потом – вероятно, из соображений этикета – пригласили самого Линкольна. Теодор вспомнил, что да, он и другие фотографы не были уверены, что Линкольн вообще прибудет.

– Но он появился, – рассказывал Теодор теперь журналисту. – Собралась, знаете ли, огромная толпа: губернаторы, местные и все остальные. Наверное, тысяч пятнадцать. Линкольн, если не путаю, приехал с госсекретарем и Чейзом, секретарем казначейства. Сел со всеми и просто тихо сидел в своем неизменном цилиндре, так что нам его почти не было видно. Я наблюдал его в Куперовском институте, когда он еще был гладко выбрит, но с бородой увидел впервые. Так или иначе, играла музыка и проповедь произнесли, насколько я помню. А потом взял слово президент Гарварда. Ну и это была та еще речь, доложу я вам. Он выступил с размахом, проговорил два с половиной часа, а когда наконец закруглился, аплодисменты были громовыми. После этого пели псалмы. Затем встал Линкольн, и мы хорошенько его рассмотрели. Нам было ясно, что его речь не затянется, благо большая уже прозвучала, и наш брат фотограф приготовился действовать быстро. Но смею предположить, что вам известно, как это делается.

В годы Гражданской войны фотосъемка была трудным делом. Снимки получали в трехмерном режиме: в двойную камеру одновременно помещали две пластины, по одной слева и справа. Стеклянные пластины приходилось быстро очистить, покрыть коллодием и после, все еще влажные, погрузить в нитрат серебра, а уж потом – в камеру. Время выдержки могло составлять всего несколько секунд, но пластины нужно было бегом отнести в передвижную темную комнату. Помимо того что люди могли пошевелиться во время выдержки, весь процесс был настолько громоздким, что съемка на поле боя становилась почти невозможной.

– Я, будь оно проклято, схватился за свои влажные пластины, едва услышал первые слова его речи «Восемьдесят семь лет тому назад…». И управился вперед остальных, вставил пластины в камеру и был готов снимать, когда он произносил: «…и что правительство народа, управляемое народом и для народа, никогда не исчезнет с лица земли». Я еще ловил его в кадр, как он замолчал. И наступила тишина. Затем он посмотрел на кого-то из устроителей и что-то сказал. Как будто извинился – у него был обескураженный вид. А потом он сел. Все так удивились, что даже не сподобились толком похлопать. «Что это было?» – спросил меня сосед, все еще совавший пластины в камеру. «Бог весть», – ответил я. «Господи Исусе, – сказал он, – вот это скорость!» Сейчас, конечно, эта речь сделалась знаменитой, но тамошней публике, поверьте, это и в голову не пришло бы.

– Значит, у вас нет фотографии с Геттисбергского выступления? – спросил Хорас Слим.

– Нет, черт возьми! Ни у кого, насколько я знаю. Вы видели хоть раз фотографии с того знаменательного дня?

– Хорошая история, – сказал журналист.

– Позвольте показать вам Запад, – предложил Теодор.

Возможность была превосходная. Правительственный заказ – фотографировать на Диком Западе и соблазнять снимками потенциальных переселенцев. Он поработал на славу. Роскошные панорамы, дружелюбные индейцы. Государственные мужи пришли в восторг. Внимание Фрэнка Мастера привлек очаровательный снимок, на котором была маленькая девочка-индианка, и он щедро заплатил Теодору за экземпляр.

Но журналист утомился. Теодор заметил это и быстро отвел его в самый большой зал.

– А здесь, – произнес он бодро, – находятся снимки, которые мне не велели показывать.

Это были фотографии Гражданской войны.

Никто уже не хотел вспоминать о Гражданской войне. Пока она длилась, все было наоборот. Когда суровый шотландец Александр Гарднер представил свой снимок «Дом снайпера-повстанца», тот сделал его знаменитым. Но через год после окончания войны его коллекция, мировая классика, не продалась.

Еще был сам Брэди. Многие полагали, что он-то и запечатлел всю Гражданскую войну. В конце концов, его имя стояло на многочисленных снимках, полученных нанятыми им фотографами, – обстоятельство, порой вызывавшее у них негодование. Но справедливость требовала признать, что Брэди был пионером в этой области. В начале войны, когда конфедераты разгромили Союз при Булл-Ране, Брэди находился на поле боя и чудом избежал гибели.

Брэди не был виноват в том, что у него ухудшилось зрение и он не смог в дальнейшем фотографировать сам. Но это он отобрал молодых энтузиастов, он оснастил их и обеспечил передвижными лабораториями – и все оплатил из собственного кармана. И что же он получил за это после войны? Финансовый крах.

– Люди не хотят, чтобы им напоминали об этих ужасах, – сказал Теодор. – Как только закончилась война, они предпочли все забыть.

Он слышал, что на Юге поражение восприняли настолько болезненно, что многие фотографы даже уничтожили плоды своих трудов.

– Зачем же вы в таком случае показываете эти работы? – спросил Хорас Слим.

– По той же, осмелюсь сказать, причине, по которой вы пишете, – ответил Теодор. – Долг журналиста и фотографа – запечатлевать события: говорить правду и не давать людям забыть.