Воспоминания - Альберт Шпеер

Можно только удивляться, что в эти критические часы Гиммлер, единственный, кто имел в своем распоряжении надежные формирования для разгрома путча, был вне досягаемости Геббельса. Было ясно, что он где-то укрылся, и Геббельса, чем больше он ломал голову, пытаясь понять причину такого поведения, охватывала нарастающая тревога. Он открыто выразил свое сомнение относительно рейхсфюрера СС и министра внутренних дел; то, что Геббельс, не таясь, заговорил о ненадежности такой фигуры, как Гиммлер, осталось в памяти как ярчайшее свидетельство всей неразберихи и неуверенности в те часы.

Питал ли Геббельс какие-то сомнения и относительно меня, коль скоро при одном из телефонных разговоров он попросил меня пройти в соседнюю комнату? Он довольно неприкрыто дал мне почувствовать свои подозрения. Впоследствии я пришел к предположению, что он, вероятно, полагал, что, вызвав меня к себе, наилучшим образом обезопасил себя от меня. Тес более, что первое же подозрение пало на Штауфенберга, а стало быть, почти автоматически и на Фромма. Мои дружеские отношения с Фроммом, конечно, не были тайной для Геббельса, который уже с давних пор в открытую именовал его «врагом партии».

И мои мысли крутились вокруг Фромма. Отправленный Геббельсом в соседнюю комнату, я тотчас же связался с коммутатором на Бендлерштрассе и потребовал соединить меня с Фроммом, потому что от него можно было скорее всего ожидать подробной информации. «С генерал-полковником Фроммом связи нет», — услышал я ответ. Я еще не знал, что в это время он уже был заперт в одной из комнат своего ведомства. «Тогда свяжите меня с его адъютантом». На это последовал ответ, что по этому номеру никто не отвечает. «Тогда попрошу генерала Ольбрихта». Он тотчас же оказался на связи. «Что за дела, господин генерал?» — задал я вопрос в принятом между нами шутливом тоне, чтобы смягчить тяжесть положения. — «Мне нужно работать, а меня у Геббельса блокировали солдаты». Ольбрихт извинился: «Прошу прощения, относительно Вас произошла ошибка. Немедленно все улажу». Он положил трубку, прежде чем я успел задать другие вопросы. Я поостерегся передавать Геббельсу свой разговор полностью: тон и содержание разговора с Ольбрихтом несли оттенок взаимопонимания, которое могло только укрепить Геббельса в его подозрениях.

В комнату, в которой я находился, вошел Шах, заместитель гауляйтера Берлина: некто Хаген, его знакомый, только что поручился за национал-социалистскую преданность майора Ремера, батальон которого взял в кольцо правительственный квартал. По получении этого известия Геббельс немедленно вызвал к себе Ремера. Тот обещал прибыть. Сразу же после этого Геббельс пригласил меня снова в свой кабинет. Теперь он преисполнился уверенности, что сумеет привлечь Ремера на свою сторону и попросил меня присутствовать при разговоре. Он сообщил также, что Гитлер поставлен в известность о предстоящей беседе. Он ожидает в ставке результатов и готов в любой момент лично переговорить с майором.

Появился майор Ремер. Геббельс, хотя и нервничал, был собран. Казалось, он уже был уверен, что судьба путча и его собственная судьба теперь уже решены. Через несколько минут, лишенных всякого внешнего драматизма, все осталось позади и мятеж проигран.

Прежде всего Геббельс напомнил майору о его присяге на верность фюреру. Ремер ответил заверением в своей верности Гитлеру и партии, но, добавил он, ведь Гитлер-то погиб. Поэтому теперь он должен исполнять приказы своего командира генерал-лейтенанта фон Хаазе. Тут Геббельс выложил на стол решающий, всесокрушительный аргумент: «Фюрер жив!» Заметив удивление, а затем и растерянность Ремера, он на одном дыхании продолжал: «Фюрер жив! Я разговаривал с ним несколько минут тому назад! Ничтожная кучка генералов-честолюбцев подняла военный мятеж! Какая низость! Величайшая подлость во всей истории!» Известие, что Гитлер жив, произвело на находившегося в затруднительном положении, сбитого с толку майора, исполнявшего приказ о блокировании правительственного квартала, просветляющее впечатление. Еще боясь поверить в такое счастье, Ремер с недоверием уставился на всех нас. Теперь, в самый кульминационный момент, Геббельс нашел нужные для Ремера слова об историческом часе, о невероятной исторической ответственности, легшей на его молодые плечи; судьба редко дает человеку столь великий шанс. От него теперь всецело зависит, использует или упустит он его. Кто в это мгновение видел Ремера, кто мог видеть, как на него подействовали эти слова, мог быть уверен — Геббельс уже победил. И, наконец, была брошена козырная карта: «Я буду сейчас разговаривать с фюрером и Вы тоже сможете сказать несколько слов. Ведь фбрер имеет право отдавать Вам приказы, которые отменяют приказы Вашего генерала, не так ли?» — заключил он с едва легкой иронией и тут же связался с Растенбургом.

Геббельс мог связываться со ставкой через особый канал коммутатора своего министерства. Через несколько секунд Гитлер был на проводе. После кратких замечаний по ситуации в целом Геббельс передал трубку майору. Гемер узнал голос уже похороненного им Гитлера И, с трубкой в руке, невольно вытянулся по стойке смирно. Слышно было только повторяющиеся с различной окраской слова «Конечно, мой фюрер… Конечно! Будет исполнено, мой фюрер!»

Затем трубку снова взял Геббельс, чтобы услышать от Гитлера содержание приказов: майору приказывалось вместо генерала Хаазе приступить к проведению всех необходимых военных акций и исполнять все указания Геббельса. Единственная остававшаяся в действии телефонная линия окончательно похоронила путч. Геббельс перешел в контрнаступление и приказал стянуть в сад перед своим домом всех солдат берлинского караульного батальона.

Восстание хотя уже и потерпело неудачу, но не было еще полностью подавлено, когда около семи часов вечера Геббельс распорядился передать по радио чрезвычайное сообщение о покушении на Гитлера, совершенное при помощи взрывного устройства, о том, что фюрер жив и уже пиступил к работе. Он снова успешно воспользовался одним из современных технических средств, которыми повстанцы пренебрегли со столь трагическими для них последствиями.

Но уверенность в победе оказалась преждевременной. Благополучный исход был вновь поставлен под сомнение, когда Геббельсу доложили, что к Фербеллинео-плац подошла танковая бригада, отказывающаяся подчиняться приказам Ремера. Она признает только приказы генерал-полковника Гудериана: «Кто ослушается, будет расстрелян», — было сказано по-военному кратко. Боевая мощь бригады была столь подавляюща, что от ее позиции зависели не только события ближайших часов.

Насколько в тот момент неясна была вся ситуация, видно из того, что поначалу никто не мог сказать наверняка, сохраняет ли эта танковая часть, которой Геббельсу просто нечего было противопоставить, верность правительству или перешла на сторону повстанцев. Геббельс и Ремер вполне допускали мысль, что Гудериан также причастен к путчу (11). Бригада подошла под командованием полковника Больбринкера. Поскольку я с ним был знаком, я тут же попробовал установить с ним контакт по телефону. Его ответ был успокаивающий: танки прибыли для подавления мятежников.

Тем временем примерно полторы сотни солдат берлинского караульного батальона, в большинстве своем немолодые мужчины, собрались в саду геббельсовского дома. Направляясь к ним, он сказал: «Если мне удастся и этих убедить, тогда игра за нами. Советую посмотреть, как я их сейчас возьму в оборот». Тем временем уже совсем стемнело, лишь скупое освещение через распахнутую дверь в окружавшей сад стене позволяло наблюдать за всей сценой. Уже с самых первых слов Геббельса солдаты слушали с напряженным вниманием его долгую, но в сущности, ничего не говорящую речь. Геббельс, и впрямь, выглядел очень уверенным в себе — ни дать, ни взять — герой дня. Именно потому, что его речь превращала затрепанные общие слова во что-то очень личное, ее воздействие было оглупляюще-завораживающим и возбуждающим одновременно. Я мог буквально по менявшемуся выражению лиц проследить ее эффект. Она покоряла стоявшие перед ним в полутьме шеренги не приказом и угрозой, но убежденностью.

Около одиннадцати в комнату, которую отвел мне Геббельс, пришел полковник Больбринкер: Фромм собирается прямо в здании на Бендлерштрассе провести суд чести над уже арестованными заговорщиками. Я сразу же понял, что такая процедура послужит для Фромма отягчающим обстоятельством. Кроме того, я действительно полагал, что судьбу мятежников должен решать сам Гитлер. Вскоре после полуночи я выехал туда, чтобы не допустить казни. Больбринкер и Ремер заняли места в моей машине. Посреди наглухо затемненного Берлина Бендлерштрассе была залита светом прожекторов — зрелище нереальное, призрачное. Она напоминала ярко освещенную софитами съемочную площадку в кинопавильоне. Благодаря длинным и четким теням на фасаде, здание выглядело необычно и выразительно.