Путь к Софии - Стефан Дичев

— Я хотел вас кое о чем спросить, Ксения Михайловна, — тихо сказал князь Николай, как только увидел, что принц знаками торопит его.

(Принц Александр Ольденбургский явился на погребение, чтобы поближе познакомиться с обычаями болгар на тот случай, если императорское благоволение определит ему стать главой их государства.)

Лицо Ксении замкнулось, она последовала за князем. Они отошли в сторону, провожаемые многими взглядами, и он спросил ее:

— Вы говорили о нем? Он уже вне опасности?

Она кивнула. Он смотрел на нее насмешливо-ласково.

— Ну, а теперь что? Вы с ним или со мной, Ксеничка?

— Он уехал, — сказала она. — Утром его отправили с эшелоном. Как говорится, он списан с корабля.

Что-то блеснуло в усталых глазах князя, две маленькие радостные искорки, и он сказал:

— Тогда я затребую тебя в здешний лазарет.

— Я не могу, князь,— прервала она его. — Не могу... Нет!

— Ксения, ты заставляешь меня говорить тебе все начистоту...

Она не ответила.

— А что он? — изменившимся голосом спросил князь Николай, удивленный тем, что она действительно может любить.

— Не знаю, — сказала она. — Английский врач предупредил, чтоб никаких волнений... И я не посмела... Он так и уехал.

— Что же ты теперь думаешь делать, Ксения?

— И я уезжаю завтра, только на юг... Судьба! — добавила она, передернув по привычке плечами, и улыбнулась.

— Вы идете, ваше сиятельство?! — крикнула Маргарет, проходя мимо них.

Князь ответил, что сейчас придет, а она остановилась, чтоб попрощаться с Филиппом.

—Как я сожалею, что мне не удалось побывать в вашем поместье, — сказала она. — Но ничего, вы поедете туда с вашим новым квартирантом, с графом. Или же с этим Савватеевым; он разбирается в таких вещах... Что касается меня, то я насмотрелась достаточно, — цинично откровенно сказала она, с болью вспоминая свои недавние унижения. — Ну, а когда вы уже в самом деле отправитесь в Париж, разыщите меня — я пробуду там до весны! — добавила она, протягивая ему руку.

— Я провожу вас! — сказал он, расчувствованный и гордый тем, что он снова в центре большой жизни.

— Благодарю вас, Филипп, меня проводит его высочество! — остановила его Маргарет, сердечно пожала ему руку и сразу же удалилась.

— И я тоже уезжаю сразу же после рождественских праздников, — сказал Леандр Леге Неде и Андреа.

Он сам подошел к ним, чтобы выразить свое соболезнование, он сочувственно им кивал и печально улыбался. Окружающим его поведение показалось странным; некоторые следили за ним с насмешкой, другие с удивлением. Позитано и Климент прервали разговор и уставились на них. Разве можно было ждать, что произойдет; что все так переменится? Все это действительно произошло, все переменилось. Поведение Леге говорило о том, что никто и ни в чем не виноват. Они пожали друг другу руки, Неда — растроганная, Андреа — замкнутый, Леге — давно уже переборовший свое чувство, они поклонились, попрощались. Позитано и Климент заторопились навстречу Леге.

— Пойдемте со мной на могилу дочери, она совсем близко! — сказал он им, словно стараясь предварить слова Климента.

Они оба последовали за ним, и все то, о чем они до этого говорили — о пожарах, обо всем, что было в ту ночь, о новых планах Гурко, — сейчас, когда они шли с Леге, весь этот мир больших событий и дел словно бы потонул в воспоминаниях о маленькой Сесиль. «Она была в моем доме словно мое собственное дитя», — думал Позитано. «Только она, эта крошка, одна она по-настоящему меня любила», — думал Климент.

Неда пошла на могилу своей матери, и Андреа нашел ее там.

Она стояла перед могильным холмиком на коленях и плакала. Он остановился позади креста и долго смотрел на нее — на маленький черный вздрагивающий комочек на белом снегу, — такую дорогую и близкую ему, единственную, которая может его понять в это час новой жизни, когда какое-то смятение снова пробуждается в его душе. Он подошел к ней. Услышав шаги, Неда невольно вздрогнула, но, как только узнала его голос и почувствовала прикосновение его рук, нежно приподымавших ее, она выпрямилась, прислонилась к нему спиной, и успокоение и усталость охватили все ее существо.

Вокруг плотной стеной стояли кипарисы. Повсюду виднелись кресты, фонари, надгробные памятники. «Что остается от жизни человека, — подумал Андреа. — Эти камни, это железо? Единственный смысл жизни в том, чтобы любить и быть любимым», — продолжал свою мысль он, держа в объятиях Неду и испытывая незнакомое, какое-то грустное счастье.

Вдруг он словно пробудился — это рабство, это проклятое рабство бросило тень и на их любовь. Тот был мертв, да. Вопреки своей ревности, Андреа не станет говорить о том, что произошло. Может быть, однажды он перестанет мучиться, страдать от этих затаившихся в нем мыслей... Но и тогда тень рабства все равно останется лежать на них.

— Пойдем! — растроганно сказал он Неде. — Не надо плакать... Ни о чем не надо плакать!..

Это «ни о чем» заставило ее затрепетать. Но когда он взял ее под руку и они покинули кладбище, когда встретили группы веселых солдат и среди них много новых друзей Андреа, которые его сердечно окликали или почтительно останавливали, чтобы выразить свое сочувствие в присутствии его невесты, она оживилась, искала его глаза, порой улыбалась, ободренная, растроганная.

— Как много у тебя знакомых среди них! — восклицала она. — Каким образом? Непостижимо! За один только день... — А потом сказала: — Они в самом деле считают нас женихом и невестой...

— А разве это не так?.. Мы и обручились уже и поженились, и оба мы как одно целое! — торопливо произнес он.

Она прижалась к его руке. Радостное, живительное тепло словно переливалось от одного к другому, пробилось к лицам, разрумянило щеки.

— Повсюду пляшут... смотри! Вон и там повели хоро... Андреа, — подняв на него глаза, сказала Неда. — Когда я только подумаю, что об этом великом преображении ты мне говорил еще тогда... и что задолго до этого дня ты об этом знал, об этом думал… Ведь ты все это предвидел, все!

— Нет, не все, — сказал он, и его осунувшееся лицо помрачнело. — Ты видишь вон тот фаэтон, который сворачивает к свечному заводу... Прежде я думал, как все мы мечтали в комитете... равенство... каждому по заслугам... народное государство, понимаешь. Левский назвал его народным и святым... А сейчас — Илия-эфенди стал господином Илией!..

Улицы кишели людьми. Перед находившимся здесь до вчерашнего дня английским госпиталем стояли десятки фаэтонов и повозок. Высших русских офицеров окружили англичане и англичанки, они оживленно разговаривали с ними, смеялись. Высокий светловолосый принц Ольденбургский что-то рассказывал маленькой леди Стренгфорд, и она слушала с непоколебимым выражением собственного достоинства и гордости. Князь Николай Оболенский, граф Граббе, Савватеев и еще несколько офицеров изощрялись в комплиментах Маргарет Джексон и Эдне Гордон. Там же можно было увидеть и других сестер милосердия английского госпиталя, и мисс Пейдж, и доктора Грина с несколькими врачами, и мистера Гея, который наконец действительно уезжал сегодня, и барона фон Гирша, провожаемого супругами фон Вальдхарт, и, как всегда, франтоватого Филиппа Задгорского.

— Вот этого я не могу понять, — сказал Андреа, когда они с Недой прошли эту улицу, свернули на Витошку, направляясь к дому. — Не понимаю, как естественно все это происходит... Верхи встречаются с верхами, низы — с низами... Англичане, турки, русские, болгары... Как будто существует одна граница, которая делит людей на народности... Все равно какие — угнетенные, порабощенные... Но есть еще и другая граница, как я вижу, которая отделяет верхи от низов...

— А как должно быть, милый? — спросила она.

— Не знаю... Прежде говорилось, что будем равными, каждому по заслугам... Так оно и должно было быть... Или... Нет, не знаю. Но не могу успокоиться, не могу принять...

— И не принимай, — улыбнувшись своими прекрасными золотистыми глазами, сказала она. — Ищи, добивайся...

— Но что я могу сделать один! Ты же видишь! — сказал он возбужденно.

Она возразила:

— Первое — ты не один, Андреа, дорогой. Ты не один — нас двое! И второе... Второе сейчас только начинается. Впереди у нас целая жизнь.

Примечания

1

 Мютесариф — турецкий администратор, управляющий округом (тур.). — Здесь и далее примечания переводчиков.

2

Гяур — презрительно: иноверец, немусульманин (тур.).

3

Чаршия — городской крытый рынок и прилегающие к нему ремесленные ряды (тур.).

4

Меджидия — старинная турецкая серебряная монета, равная 20 грошам.