Молотов. Полудержавный властелин - Феликс Чуев

За этим последовали беспощадная, но, возможно, не бесполезная чистка военного и политического аппарата в России и ряд процессов в январе 1937 года, на которых Вышинский столь блестяще выступал в роли государственного обвинителя.

Хотя в высшей степени маловероятно, чтобы коммунисты из старой гвардии присоединились к военным или наоборот, они несомненно, были полны зависти к вытеснившему их Сталину. Поэтому могло оказаться удобным разделаться с ними одновременно в соответствии с обычаями тоталитарного государства. Были расстреляны Зиновьев, Бухарин, Радек и другие из числа первоначальных руководителей революции, маршал Тухачевский, который представлял Советский Союз на коронации короля Георга VI, и многие из высших офицеров армии. В целом было «ликвидировано» не менее пяти тысяч должностных лиц и офицеров в чине не ниже капитана. Русская армия была очищена от прогерманских элементов, хотя это и причинило тяжелый ущерб ее боеспособности. Советское правительство заметно склонилось в сторону антигерманской политики».

— Не уверен, — говорит Молотов, — что этот вопрос правильно излагается. Бенеш был заинтересован в хороших отношениях с нами. Но не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не всем своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота…

— Я привез журнал Вячеславу Михайловичу, — говорит Голованов, — одиннадцатый номер «Октября», где уже описывается ваш полет в 1942 году.

— Прошло уже?

— Как прошло! Если б вы знали…

— Со скрипом?

— Скрип — не то слово. Вот уже два номера — девятый и одиннадцатый. Я же Брежневу написал записку, довольно такую, я бы сказал, злую. (Речь идет о мемуарах А. Е. Голованова «Дальняя бомбардировочная», публикация которых началась в № 7 «Октября» за 1969 г. — Ф. Ч.)

Вот, довольно злую. И после этого, все-таки с большими огрехами, снова стали печатать. Надо вам сказать, повыбросили много. Кстати говоря, МИД выбросил знаете что? Всю предательскую политику Черчилля, его попытки помешать вашей встрече с Рузвельтом. Но основные вопросы, по которым мы с вами говорили, остались. Причем у меня есть данные из МИДа, что Майский возмущается…

— А что Майский? Что о нем слышно?

— Мне сказали, он считает, что это дело не рук Молотова, а дело его рук.

— Ой, это же просто… И то, что он написал о себе насчет второго фронта, конечно, неправильно и некрасиво с его стороны. Он служил, выполнял указания — посол обязан это делать. Способный человек…

— Я всю правду описываю, как вы с Черчиллем решали вопросы в отношении договора, как он отказывл-ся подписывать это коммюнике, как вы решили все это у Рузвельта, вернулись обратно в Лондон, и Черчилль вынужден был подписать.

— В начале, в Англии, я перед отъездом подписал договор с Иденом, министром инстранных дел, а в Америке — коммюнике о взаимоотношениях в будущем и о втором фронте… А после Америки я приехал снова в Англию — надо было тоже подписать.

— Все, как вы говорите, там изложено. Абсолютно так, потому что у меня кой-какие материалы есть, я товарищей поспрошал, потом мы с вами говорили, вы чисел уже особенно не помните, но смысл… Я там в конце написал, что данная поездка хоть и была сопряжена с явными неудобствами, риском и другими вещами, но она сыграла положительную роль в войне.

Я Брежневу прямо написал, что меня под разными предлогами отказываются печатать. Могу я, состоящий в партии более сорока лет, отвоевавший четыре войны, писать правду о том, что я видел, чему был сам свидетелем? Верно, эта правда кое-кому не нравится. Если я эту правду могу писать, прошу, так сказать, дать соответствующие указания, если не могу, вы мне прямо сообщите, я писать не буду. Вежливо написал, но прямо вопрос поставил: или — или. Вызвали меня в отдел административных органов ЦК, больше двух часов говорили. Ну вот, снова стали печатать. Вырезают, правда, много…

…Далее был долгий разговор и острый спор об экономике страны. Приведу отрывок — он, на мой взгляд, характерен для взглядов Молотова на эти проблемы.

Спрашиваю:

— Верно ли это: мы будем повышать реальную зарплату и по возможности оставлять цены стабильными? О снижении цен речи вообще нет.

— Лучше было — снижение цен, — говорит Кванталиани.

— Видите, лучше-то снижение цен, — отвечает Молотов, — но государству легче повышать зарплату.

— А почему вы сразу после войны пошли на снижение цен? Почему каждый год, регулярно?

— Мы тут с вами немножко не сходимся уже не в первый раз. Это был громадный моральный выигрыш. Громадный плюс. Но дело в том, что надо смотреть на вещи так, как они есть. Я бы, конечно, был бы заинтересован, чтобы приукрасить то, что было до войны, потому что к этому стоял очень близко. Но все-таки у нас все тридцатые годы тоже шло повышение цен.

— Времена разные. Сейчас комсомольским работникам «Чайки» подают, а вы в телогрейках строили. Времена разные.

— Разные, но надо все-таки быть объективным, не очень упрощать, Шота Иванович, так как надо сказать, что сейчас живут значительно лучше, чем до войны. Иначе и быть не может, за это мы и боролись, чтобы лучше жить. Конечно, кое-чего Достигли. Опасность есть другая: расширение неравенства. Вот беда, вот она где, язва, а не в том, что теперь хуже живут. Несмотря на то что теперь живут лучше в среднем и рабочие, и тем более крестьяне, есть очень отрицательный факт, что углубляется в стране неравенство. Это язва.

— Диапазон зарплаты у нас 1:30.

— Гэс Холл правильно говорит о Чехословакии — в «Правде» было опубликовано с сокращениями — о чехословацких событиях, когда мы начали принимать меры, он высказался за то, что правильно Советский Союз проводил вместе с другими странами вмешательство в чехословацкие дела, хотя итальянская компартия была против, французская — против, английская — против и другие. Он, все-таки в Америке находясь, верно сказал, что это было совершенно необходимое мероприятие, а что касается Чехословакии, то лучше было бы, если бы там в предыдущие годы помедленнее поднимался уровень заработной платы, но больше укреплялся бы социалистический строй. Вот дело в чем. А это у нас недостаточно понимают. Вот я о чем говорю. Подниматься он должен обязательно, без подъема жизни социализм не может, в этом его смысл. Но я тоже за то, чтоб уровень жизни поднимался пусть медленнее, но зато, чтоб укреплялся строй социализма, тогда нам ничего не страшно. Это самое главное. На этом мы в тридцатые годы и выиграли — при всех недостатках.

— Сталин смело шел по этому пути?

— Безусловно. Безусловно, больше, чем кто бы то ни было другой. Недостатков много было, конечно, при всем нашем желании, особенно у Сталина, который наиболее крепко проводил линию. Конечно, лучше было бы поднимать уровень жизни, снижать цены, ну пусть хотя бы стабильность, уже неплохо. А у нас и стабильности-то нет. Еще лучше, если б снижали цены, но центр тяжести я все-таки переношу не на этот вопрос, а на то — что неравенство.

— Стабильность цен — это укрепление товарно-денежных отношений, а не ослабление их, как нужно для социализма.

— Это необязательно, потому что товарно-денежные отношения не только в ценах. Это более сложный вопрос. И сама стабильность цен не говорит в пользу или против товарно-денежных отношений. Я за то, чтобы взять курс на постепенное уменьшение роли товарно-денежных отношений. А сама стабильность цен — она не мешает.

— Но если мы не станем снижать цены на товары, как же мы будем ослаблять товарно-денежные отношения?

— После войны не снижать цены мы не могли, но такой смелый, такой настойчивый курс, который проводился, — это, конечно, большая заслуга Сталина. Но эта линия недостаточна в настоящих условиях, поскольку идет расширение неравенства.

— Стабильность цен — на бумаге.

— А на деле — рост. Это, конечно, плохо.

— Если мы возьмем процент прибавленной заработной платы и процент подорожания продуктов, то все получается шиворот-навыворот, — говорит Голованов. — Зарплата растет, а цены ее опережают.

— Мы сами тогда скатываемся на потребительскую точку зрения, — отвечает Молотов. (Голованов смеется.) — Этим не убедишь тех, кого надо убедить, что пора кое-что менять. Не убедишь.

— Напечатали директивы XXIV съезда, что мы за счет тридцати шести процентов повышения производительности труда увеличим производство на восемьдесят семь процентов, то есть выходит, если мы не сто процентов поднимем производительность, то производство сразу увеличим в три раза за год!

— Неверно это. Вы берете цифры, но играете. «Если» — это предположение ни на чем не основано.

— Почему? — спрашивает Голованов.

— Дело в том, что производительность труда мы можем поднять только до тридцати семи — тридцати восьми процентов и каждый дополнительный процент до сорока, он очень труден. А как можно говорить о стопроцентной производительности?