Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

Никогда Париж, тянущийся двумя рядами к Елксейским Полям, никогда Флоренция, стремящаяся к Касцине, и Вена, прижимающаяся к Пратеру, никогда Неаполь, громоздящийся вокруг Толеде или Кьяйя, не увидят такого разнообразия артистов и такого стечения зрителей!

С

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО НА АППИЕВОЙ ДОРОГЕ ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Вначале во главе колонны появились конники на нумидийских конях, предках тех лошадей, которые сегодня возят наших благородных наездников; кони, без поводьев и стремян, были покрыты чепраками из расшитой золотом ткани или из тигриной шкуры: одни останавливались, чтобы понаблюдать за процессией, другие продолжали прогуливаться, пока у них на виду готовились бегуны в коротких туниках, легких сандалиях и плащах, полы которых были перекинуты через левое плечо; по краям его был вшит кожаный пояс, который они могли стягивать или, наоборот, распускать, — по желанию и в зависимости от аллюра, который они брали. А тем временем первые всадники, оспаривавшие друг у друга первенство, в несколько минут уже растянулись вдоль всей Аппиевой дороги, пустив вперед себя огромных молосских псов в серебряных ошейниках. И roœ тому, кто окажется на пути этого вихря! Горе тому, кого увлечет за собой этот круговорот лая, ржания и пыли! Его неизбежно порвут собаки и затопчут лошади; поток унесет его, израненного, кровоточащего, изувеченного, а тем временем молодой патриций обернется, не сбавляя хода, и расхохочется, щеголяя своим мастерством и ловкостью, отвернувшись от дороги, по которой его несла к финишу лошадь.

За нумидийскими конями неслись легкие колесницы, соперничающие в скорости с этими детьми пустыни, появившимися в Риме вместе с Югуртой[98]. Это были сизии, стремительные повозки, разновидность тильбюри, запряженные тремя мулами, двигавшимися веером, и когда правый и левый из них пускались галопом и скакали, наклонив свои серебряные бубенчики, тогда как коренной шел рысью по прямой линии, непреклонно и, как сказали бы мы, с быстротою стрелы. Вслед за сизиями неслись карруки, высокие повозки, род наших современных корриколо, или, скорее, последние — их потомки. Этими колесницами, красивыми сами по себе, управляли рабы-нубийцы, облаченные в живописные костюмы своей страны.

Вслед за сизиями и карруками выехали четырехколесные экипажиреды, украшенные богато расшитыми коврами и пурпурными подушками; ковини, экипажи столь закрытые и непроницаемые для посторонних взоров, что в них иногда альковные таинства могли вершиться прямо на улицах Рима и публичных гуляньях. Резко выделялись среди других римская матрона, облаченная в длинную столу и обернутая в плотную паллу, неподвижно, словно статуя, восседавшая в карпентуме — повозке особой формы, которой имели право пользоваться лишь жены римских патрициев; и куртизанка, окутанная газом из Коса, как облаком, и небрежно возлежащая на носилках, которые несли восьмеро, укрывшихся огромными пенюлами, а справа от носилок ее гречанка-вольноотпущенница, вестница любви, ночная Ирида, которая ненадолго оставила свою сладострастную торговлю, чтобы гонять веером из павлиньих перьев воздух для своей госпожи; слева либурнийский раб[99] нес подножку, обшитую бархатом, с длинным и узким ковриком того же материала, чтобы благородная жрица любви могла спуститься со своих носилок и занять место там, где ей вздумалось сесть, так, чтобы ее нога, обнаженная и украшенная драгоценными каменьями, не касалась земли.

И все потому, что, перейдя Марсово Поле, выйдя через Капенские ворота на Аппиеву дорогу, можно было продолжить свой путь на коне или в повозке, но многим не терпелось спешиться, оставить свои экипажи под охраной рабов, а самим прогуляться по оставленному между могилами и домами проходу, где они могли присесть на стулья или сиденья, которые здесь в избытке сдавались спекулянтами за полсестерция в час. Ах, это там, где можно полюбоваться настоящей грацией! Там, где самовластно правит мода! Там, где истинные образцы хорошего вкуса учат размеру бороды, длине волос, форме туники — проблема, которую решил Цезарь, но которая вновь оказалась в центре внимания нового поколения: носить ли длинные или короткие туники, узкие или широкие. Цезарь носил длинные и широкие; но сколько шагов сделано после эпохи Цезаря! Здесь вполне серьезно могли обсуждать вес зимних перстней, состав лучших румян, бобовую помаду, чтобы увлажнять и размягчать кожу; о нежнейших пилюлях из мирта и мастикового дерева, замешанных на старом вине, чтобы очищать дыхание. Женщины слушали, перебрасывая, как жонглеры, из правой руки в левую амбровые шарики, которые могли одновременно освежать кожу и источать благовоние; они кивали, переглядывались и даже иногда хлопали в ладоши на самые затейливые и дерзкие теории; их губы раздвигала улыбка, показывая белые, словно жемчужины, зубы, а вуали, закинутые назад, позволяли увидеть, сколь резкий контраст их агатово-черным глазам и эбеновым бровям составляли великолепные пышные светлые волосы, золотистые или пепельные, в зависимости от того, каким из средств они меняли их естественный цвет: мылом ли из золы бука или козьего сала, которые они заказывали в Германии, или пользовались смесью из уксусного осадка и мастикового масла; или еще проще — купить в тавернах маленького порта Минуция, что напротив храма Геракла в Музах, роскошные парики, которые бедные дочери Галлии продавали стригалям за пятьдесят сестерциев, а те затем перепродавали их за полталанта каждый[100].

И за этим представлением завистливо наблюдали полуобнаженные люди из низов, голодный грек, готовый вознестись до небес просто за обед, и философ в потертом плаще и с пустым кошельком, произносивший речи о вреде богатства и роскоши.

И все лежали, сидели или стояли, бродили и ходили, переваливаясь то на одну, то на другую ногу, поднимали свои руки, чтобы откинуть рукава их одежд, обнажив руки, очищенные пемзой от волосяного покрова, все смеялись, любили, судачили, грассировали, мурлыкали себе под нос песенки Кадиса и Александрии, забыв про мертвецов, слушавших и взывавших к ним, а те лишь мололи вздор на языке Вергилия, обменивались каламбурами на языке Демосфена и, что важно, говорили по-гречески, потому что настоящим языком любви был греческий, и куртизанка, не знавшая, как сказать на языке Тэи и Аспазии: «Моя жизнь и моя душа», была не куртизанкой, а всего лишь девкой для потехи воинов-марсов[101] в кожаных сандалиях и с кожаными щитами.